Оноре Бальзак - Столетний старец, или Два Беренгельда
На меня медленно надвигалась чудовищная фигура старика гигантского роста; глаза его горели, словно раскаленные угли, отчего я решил, что передо мной все же живое существо. Дрожа от страха, я вскочил, не решаясь вымолвить ни слова, и уже приготовился защищать свою жизнь, когда существо знаком приказало мне занять прежнее место.
Пододвинув стул, старик сел рядом с кроватью и взял руки моей жены в свои. Внимательно рассмотрев их, он повернулся ко мне и предложил страшную сделку…
Рассказчик запнулся, но, подбадриваемый генералом, наконец тихо произнес:
— Он попросил у меня тело живого человека. — Беренгельд содрогнулся. Бывший палач, с тревогой наблюдавший за своим собеседником, видимо, решил, что ужас, исказивший лицо генерала, имел причиною отнюдь не его поступок, и быстро добавил: — Я согласился! — Он помолчал и продолжил: — Но это произошло не сразу, а только после долгой борьбы с самим собой; этот странный человек зачастил ко мне, и в конце концов доводы его меня убедили. Впрочем, думаю, что решающую роль здесь сыграла моя любовь к жене.
Каждое свое посещение коварный старик являл мне свое могущество: едва он входил в комнату, как болезнь отступала, и мучения жены прекращались, но стоило ему покинуть наше жилище, как страдания моей супруги возобновлялись с новой силой. Он же, уходя, повторял свое обещание: «Жена твоя выздоровеет, если ты согласишься на мои условия». Я обожал Марианну, и ее стоны разрывали мне сердце!..
Наконец, в один из вечеров я пообещал старцу, что сниму с виселицы первого же преступника до того, как веревка удушит его, и отдам ему!
И я это сделал, генерал! — воскликнул бывший палач. — Но сколько мужчин шли ради своих возлюбленных на гораздо более страшные преступления!.. Что мне еще вам сказать? Жена выздоровела, она жива и до сих пор не знает, какую цену заплатил я за ее жизнь.
Последние слова повергли Беренгельда в неописуемый ужас; казалось, они пробудили в нем какие-то давние воспоминания, от которых он испытывал мучительные угрызения совести.
— Обстоятельства, сопутствовавшие посещениям загадочного старца, — продолжал работник мануфактуры, — изгладились из моей памяти: события революции заслонили их. Я также не помню, как он лечил мою дорогую Марианну. Могу только с точностью сказать, что он не пользовался ничем, кроме собственных рук и настоек, вынимая пузырьки из карманов широкого плаща, поэтому я не видел, что это были за настойки. Зато когда он уходил, жена почти всегда засыпала, а он запрещал всем, даже мне, приближаться к ней. Проснувшись, жена обычно ничего не помнила, и я напрасно расспрашивал ее, что за лекарства давал ей старик: она не отвечала и лишь удивленно смотрела на меня.
Эти печальные события случились тридцать два или три тридцать три года назад; с тех пор я больше не видел моего удивительного лекаря. Тогда я даже не осмелился спросить у него, зачем ему был нужен преступник, злодеяниями своими заслуживший целый десяток смертей! Мне известно только, что негодяй бесследно исчез.
И вот, генерал, недели две назад на дороге, ведущей к холму Граммона, я встретил старика, закутанного в мерзкие лохмотья. Не знаю, что побудило меня подойти к нему поближе… Вглядевшись, я узнал человека, исцелившего мою жену! Ошеломленный, я замер как вкопанный. Когда же оцепенение мое прошло, я бросился к нему и напомнил об анжерском палаче… Он улыбнулся. Вот тут-то я и сказал ему, что в нашем городе болен человек, чье здоровье дорого всем его жителям, и попросил его спасти отца Фанни.
Разумеется, говоря о нашем хозяине, я упомянул и о его дочери… Он долго выспрашивал меня о характере мадемуазель Фанни, приказал подробнейшим образом описать ее лицо. Как ни странно, но мои ответы удовлетворили его; в конце концов он заявил, что если я хочу видеть своего хозяина здоровым, то мне следует предупредить его дочь, так как он станет иметь дело только с ней и ни с кем иным: у него имеются достаточно веские причины, чтобы не привлекать к себе внимания посторонних.
Я рассказал мадемуазель Фанни то же, что и вам, скрыв от нее лишь обстоятельства, касавшиеся лично меня. И знаете, генерал, отцу ее действительно становится все лучше и лучше, а она каждую ночь возвращается…
— Возвращалась!.. — воскликнул генерал, выведенный из задумчивости прозвучавшим именем девушки.
Только сейчас работник заметил, что генерал сжимает в руках ожерелье Фанни; при взгляде на украшение взор отважного воина увлажнялся. Словно громом пораженный, работник замер.
— Несчастный! — продолжал Туллиус. — Ты не мог не знать, на что обрекаешь дочь своего хозяина.
Сраженный страшной догадкой, бывший палач не вымолвил ни слова: леденящий душу ужас сковал все его члены, он не мог ни двинуться с места, ни пошевелить рукой или ногой.
— Ты не забыл свое былое ремесло, — презрительно бросил Смельчак. — Девушка умерла, и ты виноват в ее гибели…
Бедняга наклонился и почтительно поцеловал ожерелье, которое нервно теребил генерал; дабы отдать дань памяти дочери своего хозяина, ему пришлось собрать остатки всех сил, но едва лишь губы его прикоснулись к холодному металлу, он потерял сознание.
Видя, как товарищ его рухнул на землю, другой работник бросился к нему на помощь. Бывший палач прижимал руку к сердцу, словно желая сказать, что именно оно стало причиной свершившегося зла. Чувствуя, что умирает, он из последних сил приподнялся и произнес:
— Я убил… мадемуазель Фанни!
Слова, с трудом слетавшие с заплетавшегося языка, свидетельствовали о том, что смерть уже простерла над ним свои крыла. Бывший палач смертельно побледнел, быстро-быстро заморгал, пытаясь отвести взгляд от зловещего взора костлявой старухи, схватил за руку своего товарища, как будто ища у него защиты, дернулся, глаза его остекленели… и вот уже перед собравшимися лежало мертвое тело: тепло жизни покинуло его.
Смельчак и товарищ покойного взвалили тело на плечи и отнесли к каменному парапету. Опустив усопшего на землю, товарищ его закрыл ему глаза и, опустившись на колени, принялся читать молитву. Смельчак, тронутый таким глубоким проявлением чувств, также преклонил колени и присоединил свою безмолвную печаль к горю работника, молившего небо смилостивиться над его усопшим другом.
Свидетелями этой мрачной сцены стали городские таможенники и генерал; последний по-прежнему был погружен в думы о Фанни.
Наконец Беренгельд, оставив на месте печального происшествия Смельчака, приказал вознице ехать в город и доставить его в дом, назначенный ему для постоя. Вскоре он прибыл на место и тотчас же лег спать. Однако сон не шел: его одолевали мысли о Фанни. Через некоторое время к ним прибавились давние воспоминания, связанные со Столетним Старцем[2].
Только к утру генералу удалось заснуть. Но вскоре целительный отдых его был прерван самым неожиданным образом, о чем мы и расскажем в следующих главах.
Смельчак вместе с приятелем покойного остались у Железных ворот. Они решили дождаться старца, которого упорно считали убийцей Фанни, выследить его и передать в руки правосудия.
Старец, хотя и двигавшийся чрезвычайно медленно, не заставил себе долго ждать. Завидев его, Смельчак указал на него работнику, и тот при виде этого исполина содрогнулся от ужаса.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Отец Фанни проснулся рано и тотчас же поглядел в ту сторону, где обычно сидела его дочь. Но сегодня ее не было на привычном месте. Повернувшись на бок и приняв положение, в котором боль отпускала его, отец стал с нетерпением ждать прихода любимого чада, стараясь продлить приятное состояние полудремы, наступающее непосредственно вслед за пробуждением. Он даже не попытался позвонить и попросить служанку позвать к нему Фанни, ибо полагал, что дочь отдыхает, а он не хотел прерывать ее сон, зная, как много бессонных ночей провела она у его изголовья.
Тем временем в урочный час работники собрались на широком дворе фабрики; они взволнованно обсуждали внезапную смерть своего товарища. Приятель умершего, бледный и понурый, сидел рядом со Смельчаком и время от времени бросал взоры на своих собратьев, прибывавших со всех сторон: очевидно, он ждал, пока все соберутся, чтобы сообщить какую-то новость.
Горе его было столь явственно, что никто не осмеливался тревожить его преждевременными расспросами. Постепенно работники вместе с мастерами, забыв о начале рабочего дня, в немом ожидании обступили своего товарища и сидящего возле него гренадера: они ждали.
Наконец опечаленный работник поднял голову, оглядел собравшихся и, увидев знакомые лица, медленно поднялся. Его движения были исполнены такой зловещей тоски, что все оцепенели от ужаса.
