Уильям Голдинг - Бумажные людишки
Мэри-Лу спускалась по поросшей цветами дорожке. Она рассуждала о незыблемости геометрии и объясняла три основные кривые интегрального исчисления неимоверной конусностью возвышавшейся над нами горы.
Кто-то задул в альпийский рожок -прямо посреди квадрата.
— Уилф? Сэр?
Это я был альпийским рожком и дул сам в себя, словно автомобильная сирена.
— Уснул.
Я моргнул в сторону заходящего солнца. Фуникулер поглощал процессию экскурсантов — швейцарцев, немцев, австрийцев. В ширину они казались не меньше, чем в высоту. Рик смеялся:
— Вы сказали, что Мэри-Лу специализировалась по математике! Мэри-Лу!
— Мне приснилось, что я альпийский рожок. Замечательная девушка. Поздравляю.
— Она преклоняется перед вами.
— Я ей нравлюсь?
Пауза.
— Да, черт побери!
— Она играет в шахматы?
— Нет, черт побери!
— А в шашки?
— Вы с ней прекрасно поладите. К утру. К сегодняшнему вечеру.
— Обед.
— Ну да, — бесцветным тоном подтвердил Рик, — мы хотели бы пообедать с вами.
Я нисколько не удивился.
— Я плачу.
Мы трое, похоже, были единственными постояльцами в отеле — в середине недели и не в сезон. За обедом Мэри-Лу была все так же бледна и почти не ела. Зато Рик болтал за всех троих. С тропы, которую он разведал, открываются потрясающие виды. Воистину вдохновляющие. Реки, леса, луга. Усвоив наконец, что завтра мы идем гулять, я перестал слушать и сосредоточился на Мэри-Лу. Ее тоже мало интересовала болтовня Рика. Вдруг она поднялась, причем я успел к ней раньше Рика, который воспевал вечные снега. Он перехватил Мэри-Лу у меня и увел. Вернувшись, он извинился за нее, что вызвало у меня улыбку чуть ли не до ушей.
— Она очаровательна, Рик. Я считал, что это литературная условность, Рик, но знаете, когда она падает в обморок, то становится не зеленой и страшной — просто делается еще прозрачнее.
— Она сказала, что завтра не пойдет с нами.
— Неужели ей ничто не нравится? Я имею в виду…
— Можно сказать, — Рик замялся, — она нематериальна.
— Кошки? Собаки? Лошади?
Он начал медленно краснеть.
— Вы там были вдвоем, Рик. Недавно.
— В этом месте вы долго жили, Уилф.
Я задумался о месте, где долго жил. Единственном таком месте. Чудный старый дом, заливные луга, рощи, живые изгороди, голые холмы по обе стороны широкой долины, огромные дубы и купы вязов, которые, по уверению Элизабет, умирают. Я почувствовал одиночество.
— Вам там понравилось?
— Еще бы!
— Почему?
Я никогда не слышал подобного от взрослого человека, но он это сказал:
— Столько зелени. И белая лошадь, вырубленная в склоне холма, — все такое старинное…
— Когда я там был в последний раз, с одной стороны Белой лошади по воскресеньям устраивали мотокросс. А с другой археологи, сдирают торф слоями.
— Но люди, Уилф! Обычаи…
— Особенно кровосмешение.
— Вы…
— Нет, я не шучу. И не забывайте про друидские жертвоприношения.
— Вы… вы… ну, вы и даете, Уилф!
— Как правило, из надежных источников. Стратфорд-на-Эвоне Уилфрида Баркли.
— Не верю, сэр.
— Что вы искали? Мои отпечатки пальцев?
— Мне нужно было поговорить с ней. Многие вещи знает только она.
— Еще бы, черт возьми.
— И бумаги.
— Послушайте, Рик Таккер. Это мои бумаги, и никто, повторяю, никто не сунет в них нос.
— Но…
— Таково было условие. Дом остается за ней, в случае чего переходит к Эмили. А бумаги мои.
— Естественно, Уилф. Она сказала, что все прошло очень цивилизованно.
— Элизабет? Она так сказала? Черт возьми, это…
Я умолк, не столько из остатков привязанности, сколько из осторожности. Элизабет, конечно, соврала. Процедура развода была крайне мучительна, она разбила бы мне сердце, если бы оно у меня было, и только Джулиан сумел оформить все юридически пристойно. Я пошел на всяческие уступки, не из благородства, а чтобы покончить с этим раз и навсегда. Джулиан не допустил, чтобы неразрывно связывавшая нас взаимная ненависть вышла наружу. Может быть, теперь у нее, как и у меня, все улеглось и остался только огромный рубец на душе? А улеглось ли — у меня? И у нее?
— Она сказала, что должна хранить их, но не имеет к ним никакого отношения.
— Мои бумаги?
— Вы так и не поняли, сэр. Вы часть великого карнавала английской литературы.
Именно так он сказал. Словно зачитывал заявление в суде. «Обвиняемый желает заявить, что является частью великого карнавала…» — вот в чем суть. «Подсудимый, вам предъявлено обвинение в том, что вы с явно преступным намерением являетесь частью великого карнавала…»
Рик втянул подбородок и выставил лоб, выглядывая из-под массивных надбровных дуг.
— Так что ничего не выйдет, профессор.
— Как бы там ни было, она мне отказала, Уилф.
— Распутной она никогда не была. Следует отдать ей должное.
— Я понимаю, вы шутите, сэр. Но я страдал.
— Ради Бога! А как Валет Бауэрс?
— Неплохо, надо полагать.
— Хорошо. Очень хорошо.
— Она даже не дала мне взглянуть на ящики.
— Замечательно.
— Сказала, что без вашего разрешения ничего не даст. Письменного разрешения. Так договорено, сказала она. «Джентльменское соглашение», сказала она и засмеялась. Вы оба часто смеетесь. Я хотел бы и это исследовать.
— Режете по живому. Ничего вы не знаете о моей жизни. И не узнаете.
Передо мной появились крохотная чашечка кофе и солидный бокал с коньяком. Я стал греть коньяк в руках.
— Для меня это важно, Уилф. Крайне важно. Я бы все отдал — абсолютно все! Вы понятия не имеете, какая у нас конкуренция — а у меня появился шанс. Есть такой человек — когда-нибудь я вам расскажу. Но мне необходимо ваше разрешение…
— Я сказал — нет, черт побери!
— Подождите, подождите! Я пока не говорю о бумагах — время есть, когда-нибудь, возможно… Но есть другое дело.
— Все дело в том, что я вчера завязал с выпивкой. А вот теперь я, как видите, без всякого принуждения пью коньяк, и знаете, понемногу, помалу-помалу…
— Другое дело…
— Меня, как говорится, немножко повело. Знаете, разъездные судьи. Осужденный съел обильный завтрак. Странно, когда судья разъезжает по разным местам… Как на шоссе. Не с кем поговорить. Только выпивка и дела, которые завтра нужно рассматривать. Ваше здоровье.
— Уилф…
Я подумал, как мало я знаю о разъездных судьях. Как мне повезло. За долгую жизнь никто не раскрыл моих преступлений. Тех, кому так не везло, ссылали в Австралию. Чтобы они там разводили овец и кормили таких, как мы. Кому что достанется.
До меня дошло, что Рик еще что-то балабонит. Я прервал его:
— Я тут так легко пьянею. Это высота.
— Уилф, пожалуйста!
— Профессор…
— Для меня в этом вся жизнь. Мне остается только умолять…
— Хотите стать полным профессором? В отставке?
— Уилф, я прошу, чтобы вы назначили меня официальным биографом.
Глава V
Я окинул его быстрым взглядом, а потом долго вглядывался в стену за его спиной. Моя жизнь, эта жизнь, эта долгая и длинная тропа — чего? Следы на песке… След улитки. Доводы обвинения и, не следует забывать, доводы защиты, а обвиняемый отнюдь не намерен отдавать себя на милость суда. Пусть он признает свою вину, тогда выйдет на трибуну социальный работник и засвидетельствует под присягой, что подсудимый был добр к старушке матери и лошадям, швырял деньгами, часто в сторону своих друзей, не единожды жертвовал то в один фонд, то в другой; и все это, ваша честь, я противопоставляю привычке обвиняемого сочинять на бумаге отвратительную ложь, которая для многих убогих разумом служила путеводной звездой, утешителем и другом в жизни, причем во многих случаях, надо полагать, в ущерб этим несчастным. Позвольте напомнить, ваша честь, что главный свидетель обвинения, вот этот самый Платон, — чужеземец. Мистер Смит, обвинительное заключение уже зачитано. Вам следует ограничиться показаниями относительно морального облика подсудимого. Что ж, ваша честь, если уж по правде, так он таки редкостная сволочь…
Эти воспоминания — они кусаются, ошпаривают, жгут!
В девятнадцать я служил в банке, мне позволялось принимать вклады, учитывать чеки. Предполагалось, что в свободное время я должен готовиться к экзаменам, ха и так далее, чтобы со временем — кто знает? — стать кассиром, а на пенсию уйти с поста управляющего отделением. Я только что окончил школу — школу для сыновей фермеров, парней, которым обычный путь наверх был заказан. Мать держала меня в сугубой строгости. Чем-то она меня привязывала, бог знает чем. Так что я мог стоять за конторкой в старом школьном галстуке и естественно улыбаться, как там говорили, обслуживая клиентов без подобострастия. Управляющий поначалу ко мне благоволил, поскольку я не мог придумать ничего лучшего по средам и четвергам, чем играть в регби. Помню, я был просто ошеломлен тем, с какой головокружительной скоростью смерть матери — она-то считала, что я собираюсь стать священником, потому что любил читать, — забросила меня в этот мир голых цифр. Даже в команде регби, по моим понятиям, были одни старики. По субботам после игры мы умеренно пьянствовали в пабе. Господи, как я был наивен!
