Николай Чебаевский - Если любишь
Аришка, настороженно ожидавшая, чем завершится вмешательство Зинаиды Гавриловны, глянула на нее торжествующе: «Не удалось? Нечем крыть?»
Зинаида Гавриловна и впрямь не знала, как еще она может помешать этому натуральному обмену. И вправе ли она мешать? Ясно было лишь одно: следовало одернуть нахальную Аришку.
— Ну что ж, — сказала Зинаида Гавриловна, — делайте как знаете. А вот у Арины я должна потребовать ответ, почему она пошла на обман. Вчера взяла бюллетень из-за радикулита, а сегодня, вместо того чтобы лежать в постели, оказалась здесь. Торгует и ни на какую боль не жалуется.
Прямое это осуждение должно было бы хоть немного устыдить Аришку. Так рассчитывала Зинаида Гавриловна. Да не такой была Аришка, чтобы засовеститься.
— А я калинку ем когда хочу, — бойко, с вызовом ответила она. — Любая хворь от меня шарахается, как кошка от кобеля.
— Мне кажется, дело тут не в болезни, а в совести.
— А ты совесть мою не щекочи. Я не шибко щекотливая, особенно от бабьих рук.
Снова, хотя и сдержанно, прыснул смех.
Нет, с Аришкой невозможно было разговаривать! Во всяком случае, серьезный разговор следовало вести не здесь. Зинаида Гавриловна ушла. На празднике в детдоме в кругу друзей постаралась забыть об этой неприятной встрече. Но по возвращении в Дымелки сразу пошла к Куренкову. Рассказала ему все, как было. Председатель слушал заинтересованно. Аришкина выходка с бюллетенем возмутила его. Но обмен калины на пшеницу особенно не взволновал.
— Слыхал, калинкой, хмелем и орехами кое-кто промышляет. Так не колхозная то забота. Нам и со своим производством хлопот полон рот. И опять же — не колхозное то имущество, за растащиловку никого не привлечешь.
Нельзя сказать, что разговор с Куренковым рассеял сомнения в душе Зинаиды Гавриловны. И к Аришке уважения не прибавилось, хотя позднее, одумавшись или по требованию председателя, она пришла в медпункт с извинениями. Клялась, что не обманывала, и приступ радикулита ее вправду мучил, а потом вдруг отпустило.
— Я же тогда, помню, сказала еще, что полегчало будто. Ну и попутал леший, поехала с калиной. Свекор упросил подсобить. А натрепала вам чего не след, так уж простите — язык у меня окаянный, сама не рада! — плакалась Аришка.
Только пришла бы Аришка с повинной или не пришла — Зинаиде Гавриловне было не суть важно. Вот когда Ивашков открывал двери медпункта — это повергало в смятение. «Не девчонка, пора же владеть своими чувствами! — приказывала себе Зинаида Гавриловна. — Надо раз и навсегда положить этому конец».
Приказывала решительно. С исполнением же все что-то тянулось и тянулось, как у начальника, который не верит в силу собственных распоряжений. А Ивашков становился настойчивее, заходил в медпункт чаще и чаще, отнимая последнюю волю. Все же Зинаида Гавриловна, по-видимому, сказала бы бесповоротное «нет». Именно потому, что исчезла воля, что начинала уже презирать себя за слабодушие. Ответ, однако, продиктовали обстоятельства.
Зинаиду Гавриловну вызвали к больному в один из бригадных поселков. У больного был тяжелый желудочный приступ, пришлось сопровождать его в районную больницу.
Обратно возвращались с женой этого больного уже под вечер. Женщина хотела довезти Зинаиду Гавриловну до дому, но тогда бы ей потребовалось сделать большой крюк, потому что поселок лежал в одной стороне от шоссе, Дымелка — в другой. А дома у женщины остались перепуганные ребятишки. Они, конечно, с нетерпением ждали возвращения матери с вестью об отце. На перекрестке Зинаида Гавриловна вылезла из саней.
— Пешком дойду — недалеко.
— Неладно вроде: вы пешком, а я на коне, — засомневалась женщина.
— Все ладно. Поезжайте скорее, вас ждут не дождутся.
Дорога была знакома. Если бы кто-нибудь сказал Зинаиде Гавриловне, что можно сбиться, это лишь насмешило бы ее.
Но все-таки она сбилась. И вот как. Вскоре дорога разветвилась, более накатанная пошла влево, менее — вправо. Зинаида Гавриловна рассудила, что в село ведет, конечно та, которая больше накатана. И ошиблась. В последние дни трактора и автомашины вывозили на льнозавод тресту, и дорога в поле оказалась лучше. А когда Зинаида Гавриловна прошла по ней километра три, то обнаружила, что дороги дальше нет, она обрывалась возле скирд.
Разумнее всего было вернуться. Но окна Дымелки, а особенно фонари на столбах возле клуба и правления светились совсем близко. Не хотелось уходить от этого света назад, в ночную темноту. И Зинаида Гавриловна пошла напрямик, снежной целиной. Было еще начало зимы, и снежный покров лежал неглубокий — до колеи, не больше.
Вначале Зинаида Гавриловна шла легко, надеялась, что минут через двадцать, самое большое через полчаса будет дома. Но когда минули эти полчаса — окна Дымелки стали только покрупнее.
«Дура, ну дура! — ругала уже себя Зинаида Гавриловна. — Надо же такую глупость выкинуть!.. Может, все-таки вернуться, пока из сил не выбилась?»
Нет, возвращаться теперь было вовсе бессмысленно. Впереди хоть окна светились, манили, путь указывали. А назад пойдешь, чего доброго, след свой в темноте потеряешь — тогда гибель.
Ноги гудели от усталости, шагать по целику было все труднее. Но Зинаида Гавриловна не позволяла себе даже на минуту остановиться, иначе можно было потерять контроль над собой, задремать от усталости.
Когда фельдшерица добралась до крайней избы Дымелки, ноги уже не шагали, не гнулись в коленях. Она давно уже начерпала полные валенки снега. Снимать пимы, вытряхивать снег в пути не имело никакого смысла: через пять минут он снова бы набился.
Снег в пимах подтаял, уплотнился, а потом заледенел. Шерстяные чулки на коленях, намокнув, тоже превратились в ледяные чехлы.
…Ближняя изба совсем рядом. Стоило открыть калитку, одолеть еще три-четыре метра и постучать в окошко.
Эти метры Зинаида Гавриловна сумела бы пройти и на окоченевших ногах. Но изба была Ивашкова. Войти сейчас туда или позвать на помощь хозяина значило опять выслушивать предложение, которое так настойчиво делалось.
Окна, по обыкновению, не были занавешены. И хотя мороз до половины подернул их ледяной пленкой, Ивашкова было видно довольно хорошо. Он сидел, как всегда, под электрической лампочкой, листал какой-то журнал. Стоило ему повернуть голову, бросить взгляд в окно, и наверное он тоже мог бы увидеть ее: она стояла как раз в полосе света.
Если он почувствует… Если оглянется и увидит…
Зинаида Гавриловна не верила в предчувствия, не думала, что какие-то особые таинственные силы заставят Ивашкова почуять, что она замерзает возле его дома. Но все-таки, если бы он обеспокоился, повернулся, заметил ее, это означало бы для нее, что сердце его способно откликнуться на беду. И от этого зависело все.
— Тогда пусть, тогда пусть… — лепетала Зинаида Гавриловна.
А сама позвать не могла. Просто не в силах была себя заставить. Стояла и ждала. Если Ивашков не оглянется, не увидит ее, то, может, пройдет или проедет кто-нибудь по улице, выручит, доставит домой. Ждала, хотя отлично понимала, что стоять сейчас глупо. Каждая минута дорога для здоровья, можно обморозить ноги, пока придет чья-то помощь. Впрочем, время в такие моменты отсчитывается по-особому. И стояла так Зинаида Гавриловна очень мало, хотя показалось ей это вечностью.
Невдалеке, дома через два или три, стукнула дверь, послышался свист, потом звон цепи. Наверное, хозяин вышел во двор покормить собаку. Зинаида Гавриловна хотела уже крикнуть: «Помогите!..» Но тут Ивашков встал из-за стола, внимательно посмотрел в окно. И она лишилась голоса, бессильно навалилась плечом на калитку. Калитка заскрипела. Ивашков сразу выбежал на улицу.
— Гавриловна?.. Заходи, заходи, дорогая! — Он распахнул калитку, и Зинаида Гавриловна, потеряв опору, едва устояла.
— Ноги вот… — сказала она.
— О, да ты как сосулька! — изумился пасечник. Он подхватил Зинаиду Гавриловну на руки, занес в избу, посадил на лавку возле теплой печки, пальцами выскреб из-за голяшек заледеневший снег, осторожно стащил с ее ног пимы. Стал снимать и чулки, но Зинаида Гавриловна воспротивилась:
— Я сама.
— Как знаешь. Я вот сейчас… Хотя не пью, а на случай держу… — Он достал из шкафчика бутылку со спиртом и банку с жиром, аккуратно, как в аптеке, закрытую пергаментом с резиновым колечком. Спросил:
— Как оно, помощь оказать или сама?
— Сама, конечно… Отвернитесь!
Зинаида Гавриловна взяла бутылку с банкой и чуть не выронила.
— Э-э, да руки-то у тебя путем не гнутся! А еще сама… — Он налил себе в ладонь спирту. — Ну-ка, давай…
Зинаида Гавриловна поспешила прикрыть побелевшие колени платьем.
— Отвернитесь, говорю вам.
— Вот еще. Врачей не стыдятся. А я для тебя теперь будто врач.
Не обращая внимания на попытки Зинаиды Гавриловны отстраниться, прикрыть колени, Ивашков стал растирать ей ноги спиртом. Потом, когда они стали ромовыми, теплыми, смазал кожу гусиным жиром.
