Оливер Голдсмит - Векфильдский священник
Обедали мы тут же, на лугу, и сидели, вернее сказать возлежали, за своей скромной трапезой, постлав скатерть прямо поверх сена, причем душой пиршества был мистер Берчелл. Перекликавшиеся друг с другом два дрозда да дерзкие малиновки, которые прилетали клевать крошки прямо с наших ладоней, довершали идиллию, а звуки, которые доносились до наших ушей, казались лишь эхом, лишь отзвуком безмятежности, нас охватившей.
- Всякий раз, как я сижу вот так, - говорила Софья, - я невольно вспоминаю столь прелестно описанных мистером Геем влюбленных, которых смерть сразила в объятиях друг друга[19]. Описание это так трогательно, что я сто раз, наверное, перечитывала его, всякий раз заново им восхищаясь!
- А по мне, - возразил мой сын, - самые сильные места в этой картине уступают тем, что мы встречаем в "Акиде и Галатее" Овидия[20]. У римского поэта сильнее развито чувство контраста, а ведь искусство трогать сердца зиждется как раз на умелом использовании этого приема.
- Замечательно, - сказал мистер Берчелл, - что оба названных вами поэта в одинаковой степени способствовали развитию дурного вкуса у себя на родине, ибо у обоих можно видеть чрезмерное увлечение эпитетом. Поэты же посредственного дарования обнаружили, что легче всего подражать им в их недостатках; и вот английская поэзия, точно так же, как и поэзия Римской империи, представляет собой лишь набор пышных образов, без всякой связи и содержания; цепь эпитетов, ласкающих слух, но не прибавляющих ничего к смыслу. Впрочем, сударыня, я смело критикую других, и вы вправе требовать, чтобы я сам предстал перед судом людским. Согласен с вами, и, признаться, затем только и сделал свое замечание, чтобы иметь предлог прочитать собравшемуся обществу балладу; каковы бы ни были ее недостатки, она, во всяком случае, лишена тех, о которых я сейчас говорил.
БАЛЛАДА - Веди меня, пустыни житель,
Святой анахорет;
Близка желанная обитель;
Приветный вижу свет.
Устал я: тьма кругом густая;
Запал в глуши мой след;
Безбрежней, мнится, степь пустая,
Чем дальше я вперед.
- Мой сын, - в ответ пустыни житель,
Ты призраком прельщен:
Опасен твой путеводитель
Над бездной светит он.
Здесь чадам нищеты бездомным
Отверзта дверь моя,
И скудных благ уделом скромным
Делюсь от сердца я.
Войди в гостеприимну келью;
Мой сын, перед тобой
И брашно с жесткою постелью,
И сладкий мой покой.
Есть стадо, - но безвинных кровью
Руки я не багрил:
Меня творец своей любовью
Щадить их научил.
Обед снимаю непорочный
С пригорков и полей,
Деревья плод дают мне сочный,
Питье дает ручей.
Войди ж в мой дом - забот там чужды;
Нет блага в суете:
Нам малые даны здесь нужды,
На малый миг и те.
Как свежая роса денницы
Был сладок сей привет;
И робкий гость, склоня зеницы,
Идет за старцем вслед.
В дичи глухой, непроходимой
Его таился кров
Приют для сироты гонимой,
Для странника - покров.
Непышны в хижине уборы,
Там бедность и покой;
И скрыпнули дверей растворы
Пред мирною четой.
И старец зрит гостеприимный,
Что гость его уныл,
И светлый огонек он в дымной
Печурке разложил.
Плоды и зелень предлагает,
С приправой добрых слов;
Беседой скуку озлащает
Медлительных часов.
Кружится резвый кот пред ними;
В углу кричит сверчок:
Трещит меж листьями сухими
Блестящий огонек.
Но молчалив пришлец угрюмый;
Печаль в его чертах;
Душа полна прискорбной думы
И слезы на глазах.
Ему пустынник отвечает
Сердечною тоской:
- О юный странник, что смущает
Так рано твой покой?
Иль быть убогим и бездомным
Творец тебе судил?
Иль предан другом вероломным?
Или вотще любил?
Увы! спокой себя; презренны
Утехи благ земных;
А тот, кто плачет, их лишенный,
Еще презренней их.
Приманчив дружбы взор лукавый,
Но ах! как тень вослед
Она за счастием, за славой,
И прочь от хилых бед.
Любовь... любовь, Прелест игрою;
Отрава сладких слов:
Незрима в мире: лишь порою
Живет у голубков.
Но, друг, ты робостью стыдливой
Свой нежный пол открыл...
- И очи странник торопливо,
Краснея, опустил.
Краса сквозь легкий проникает
Стыдливости покров;
Так утро тихое сияет
Сквозь завес облаков.
Трепещут перси; взор склоненный;
Как роза, цвет ланит...
И деву-прелесть изумленный
Отшельник в госте зрит.
- Простишь ли, старец, дерзновенье,
Что робкою стопой
Вошла в твое уединенье,
Где бог один с тобой?
Любовь надежд моих губитель,
Моих виновник бед;
Ищу покоя, но мучитель
Тоска за мною вслед.
Отец мой знатностию, славой
И пышностью гремел;
Я дней его была забавой;
Он все во мне имел.
И рыцари стеклись толпою:
Мне предлагали в дар
Те - чистый, сходный с их душою,
А те - притворный жар.
И каждый лестью вероломной
Привлечь меня мечтал...
Но в их толпе Эдвин был скромный;
Эдвин, любя, молчал.
Ему с смиренной нищетою
Судьба одно дала:
Пленять высокою душою;
И та - моей была!
Роса на розе, цвет душистый
Фиалки полевой
Едва сравниться могут с чистой
Эдвиновой душой.
Но цвет с небесною росою
Живут один лишь миг:
Он одарен был их красою,
Я - легкостию их.
Я гордой, хладною казалась;
Но мил он втайне был;
Увы! Любя, я восхищалась,
Когда он слезы лил.
Несчастный!.. Он не снес презренья;
В пустыню он помчал
Свою любовь, свои мученья
И там в слезах увял.
Но я виновна; мне страданье;
Мне увядать в слезах,
Мне будь пустыня та изгнанье,
Где скрыт Эдвинов прах.
Над тихою его могилой
Конец свой встречу я,
И приношеньем тени милой
Пусть будет жизнь моя!
- Мальвина! - старец восклицает,
И пал к ее ногам...
О, чудо! Их Эдвин лобзает;
Эдвин пред нею сам.
- Друг незабвенный, друг единый!
Опять навек я твой!
Полна душа моя Мальвиной
И здесь дышал тобой.
Забудь о прошлом; нет разлуки;
Сам бог вещает нам:
Все в жизни радости и муки,
Отныне - пополам.
Ах! будь и самый час кончины
Для двух сердец один:
Пусть с милой жизнию Мальвины
Угаснет и Эдвин. [21]
Нежное участие, казалось, примешивалось к одобрению, с каким Софья слушала балладу. Внезапный выстрел, раздавшийся где-то совсем близко, нарушил наш покой. В ту же минуту из кустарника выскочил охотник и стал искать подстреленную птицу. Охотником оказался капеллан помещика, его жертвой - один из двух дроздов, что так приятно услаждали нас своим пением. Громкий выстрел, к тому же прозвучавший чуть ли не над самым ухом, порядком напугал моих дочерей, так что Софья, я заметил, со страху даже бросилась в объятия мистера Берчелла, как бы ища у него защиты.
Охотник подошел и попросил прощения за то, что причинил нам беспокойство; он и представления не имел, сказал он в свое оправдание, что мы находимся поблизости. Затем, подсев к моей младшей дочери, по обычаю охотников поднес ей трофеи, доставшиеся ему этим утром. Софья собралась уже отказаться, но матушка сделала ей тайный знак глазами, - она быстро поправилась и приняла подарок, правда, не очень охотно. Верная себе, матушка ее не стала скрывать своего торжества и шепотом заметила, что Софья одержала такую же победу над капелланом, какую одержала Оливия над его хозяином. Я, однако, подозревал, и не без основания, что мысли нашей Софьи были устремлены совсем в другую сторону. Оказывается, капеллан шел известить нас о том, что мистер Торнхилл намерен в честь наших дочерей дать бал при луне, на лужайке против нашего дома, с музыкой и угощением.
- Не стану скрывать, - присовокупил капеллан, - что имею особую корысть в том, чтобы первым доставить вам эту весточку, так как надеюсь, что в награду мисс Софья согласится быть моей дамой на этом балу.
Софья отвечала, что была бы счастлива принять его приглашение, если бы это было совместимо с ее чувством справедливости.
- Но вот джентльмен, - продолжала она, указывая взглядом на мистера Берчелла, - разделявший со мной все тяготы этого дня и поэтому имеющий право делить также и радости его.
