Оскар Уайльд - Портрет Дориана Грея
Судорожно вздохнув, юноша вскочил с дивана, подбежал к Холлуорду и, выхватив у него шпатель, швырнул его в дальний угол студии.
— Не смейте этого делать, Бэзил! Не смейте! — крикнул он. — Это все равно что совершить убийство!
— Я рад, Дориан, что вы наконец оценили мое произведение, — холодно произнес художник после того, как опомнился от удивления. — Признаться, я на это уже не надеялся.
— Оценил?! Да я влюблен в этот портрет, Бэзил! Он как бы частичка меня самого. Я это чувствую всей душой.
— Ну и отлично. Как только вы подсохнете, вас покроют лаком, вставят в раму и отправят домой. А там можете делать с собой все, что вам заблагорассудится.
Пройдя в другой конец комнаты, Холлуорд позвонил, чтобы принесли чай.
— Надеюсь, Дориан, вы не откажетесь от чашечки чая? И ты, Гарри, тоже? Или ты не охотник до таких простых удовольствий?
— Я обожаю простые удовольствия, — ответил лорд Генри. — Они последнее прибежище для непростых натур. Но драматические сцены я признаю только на театральных подмостках. До чего же вы оба странные люди! Интересно, кому это взбрело в голову назвать человека животным, наделенным разумом? В высшей степени необоснованное утверждение. Человек наделен чем угодно, но только не разумом. И, в сущности, я рад, что это так, но зачем же было устраивать такую возню из-за портрета? Ты бы лучше отдал его мне, Бэзил! Этому глупому мальчику он вовсе не нужен, а я был бы счастлив его иметь.
— Бэзил, я вам никогда не прощу, если вы его отдадите кому-то другому! — воскликнул Дориан Грей. — И я никому не позволю называть себя «глупым мальчиком».
— Вы же знаете, Дориан, что картина по праву ваша. Я подарил ее вам еще до того, как начал писать.
— И вы так же прекрасно знаете, что вели себя достаточно глупо, мистер Грей, — сказал лорд Генри. — Кроме того, вы ведь на самом деле не против, чтобы вам иногда напоминали, что вы еще очень молоды, не так ли?
— Уверяю вас, утром я был бы против, лорд Генри.
— Ах, утром! С утра много чего изменилось.
В дверь постучали. Вошел дворецкий с чайным подносом и поставил его на маленький японский столик. Звякнули чашки и блюдца. Из большого старинного чайника вырывались, шипя, клубы пара. Затем мальчик-слуга внес два фарфоровых блюда с крышками в форме полушарий. Дориан Грей подошел к столу и стал разливать чай. Бэзил и лорд Генри не спеша последовали за ним и, приподняв крышки, взглянули, что там на блюдах.
— Давайте сходим в театр, — предложил лорд Генри. — Надеюсь, в городе идет хоть что-то приличное. Я, правда, договорился вечером обедать с одним человеком в Уайте, но он мой давний приятель, так что можно послать ему телеграмму с известием, что я заболел или что мне не позволяет с ним встретиться более поздняя договоренность. Пожалуй, вторая отговорка звучит даже лучше: она поражает своей прямолинейной откровенностью.
— Терпеть не могу напяливать на себя фрак! — буркнул Холлуорд. — Человек во фраке выглядит совершенно нелепо.
— Это верно, — томно отозвался лорд Генри. — Нынешняя одежда безобразна, она прямо-таки угнетает своей прозаичностью, своей мрачностью. В нашей жизни не осталось ничего красочного, кроме порока.
— Право, Гарри, не стоит говорить такое при Дориане!
— При котором из них? При том, что наливает нам чай, или при том, что взирает на нас с портрета?
— При обоих.
— Я бы очень хотел пойти с вами в театр, лорд Генри, — промолвил юноша.
— Так в чем же дело? Я вас приглашаю. Надеюсь, ты тоже идешь с нами, Бэзил?
— Нет, право, я не могу. И, честно говоря, не хочу. У меня много работы.
— Значит, нам с вами придется идти вдвоем, мистер Грей.
— Если б вы знали, как я этому рад!
Художник закусил губу и с чашкой в руке подошел к портрету.
— А я остаюсь с подлинным Дорианом, — проговорил он грустно.
— Вы считаете, это — подлинный Дориан? — спросил оригинал портрета, приблизившись к Холлуорду. — Неужели я и в самом деле такой?
— Да, именно такой.
— Но это же замечательно, Бэзил!
— Во всяком случае, внешне вы точно такой. И на портрете наверняка не изменитесь, — вздохнул Холлуорд. — А это уже кое-что.
— До чего же люди носятся с этим постоянством, с этой верностью! — воскликнул лорд Генри. — Но ведь даже когда речь идет о любви, верность можно считать вопросом чисто физиологическим, ничуть не зависящим от нашей воли. Молодые люди хотели бы сохранять верность, но не могут, старики хотели бы ее нарушать, но тоже не могут. Вот и все, что можно сказать на этот счет.
— Дориан, не ходите сегодня в театр, — сказал Холлуорд. — Оставайтесь, мы пообедаем вместе.
— Не могу, Бэзил.
— Почему, Дориан?
— Потому что я дал обещание лорду Генри Уоттону пойти вместе с ним в театр.
— Не думайте, что он станет к вам относиться лучше лишь потому, что вы не будете нарушать своих обещаний. Сам он никогда не выполняет своих обещаний. Я вас очень прошу, не уходите.
Дориан засмеялся и покачал головой.
— Умоляю вас!
Юноша некоторое время колебался, затем, взглянув на лорда Генри, который сидел за чайным столиком в другом конце студии, с иронической улыбкой наблюдая за ними, твердо произнес:
— Нет, Бэзил, я должен идти.
— Что ж, как знаете, — вздохнул Холлуорд и, подойдя к столику, поставил на поднос чашку. — В таком случае не теряйте времени: уже довольно поздно, а вам еще надо переодеться. До свидания, Гарри. До свидания, Дориан. Жду вас у себя в ближайшее время — скажем, завтра. Придете?
— Непременно.
— Не забудете?
— Ну конечно, нет! — воскликнул Дориан.
— Кстати, Гарри!
— Да, Бэзил?
— Не забывай, о чем я просил тебя утром в саду!
— А я уже и забыл.
— Смотри же, я тебе доверяю!
— Хотел бы я сам себе доверять! — рассмеялся лорд Генри. — Пойдемте, мистер Грей, мой кабриолет ждет у ворот, и я могу довезти вас домой. До свидания, Бэзил. Я провел у тебя замечательно интересный день.
Когда за ними закрылась дверь, художник бросился на диван и на лице его отразилась испытываемая им душевная боль.
Глава III
На другой день, в половине первого, лорд Генри Уоттон вышел из своего дома на Керзон-стрит и направился к Олбани[8], чтобы навестить своего дядюшку, лорда Фермора, добродушного, хотя и несколько резковатого старого холостяка, по мнению многих, эгоиста, ибо из него трудно было вытянуть лишнее пенни, но в свете слывшего за щедрого человека, поскольку он не скупясь угощал обедами всех, кто казался ему забавным. Отец лорда Фермора состоял нашим послом в Мадриде еще в те времена, когда Изабелла[9] была совсем молодой, а о Приме[10] и слыхом не слыхивали, но рано покинул дипломатическую службу, погорячившись из-за того, что не был назначен послом в Париж, хотя считал себя как нельзя более подходящей на это место кандидатурой в силу своего происхождения, своей неодолимой склонности к праздности, прекрасного слога своих дипломатических депеш и своего неумеренного пристрастия к наслаждениям. Сынок дипломата, состоявший при папаше секретарем, подал в отставку вместе со своим родителем, что многие восприняли как сумасбродство, а несколько месяцев спустя, унаследовав титул, всерьез принялся осваивать великое аристократическое искусство абсолютного ничегонеделания. У него было два больших дома в Лондоне, но он предпочитал снимать меблированную квартиру, находя это менее для себя хлопотным, а питался большей частью в своем клубе. Владея угольными копями в центральных графствах Англии, лорд Фермор снисходил порой до участия в их управлении, оправдывая это неожиданное для него проявление духа предпринимательства тем, что, добывая уголь, он может себе позволить, как это приличествует настоящему джентльмену, топить свой камин дровами. По политическим взглядам он был консерватор, за исключением тех периодов, когда консерваторы стояли у власти, в каковых случаях он нещадно их поносил, именуя шайкой радикалов. Хозяева, как известно, не бывают героями в глазах своих слуг, но лорд Фермор пользовался уважением своего камердинера, что не мешало тому как угодно помыкать им, зато был грозой в глазах своих родственников, которыми, в свою очередь, помыкал. Такой человек, как он, мог родиться только лишь в Англии; тем не менее он не уставал повторять, что Англия катится в пропасть. Его жизненные принципы давно устарели, зато его предрассудки были вполне современны.
Когда лорд Генри вошел в комнату, его дядя, облаченный в охотничью куртку простого покроя, сидел в кресле, курил сигару и читал «Таймс», то и дело что-то бурча себе под нос.
