Теодор Фонтане - Эффи Брист
– Так что же есть? Какими чувствами она живет?
– И по моему мнению, и по ее собственному признанию – честолюбием и страстью к развлечениям.
– Коли так, я спокоен.
– А вот я – нет. Инштеттен – человек карьеры; я не хочу сказать, что он карьерист, да он действительно не таков: он слишком благороден. Итак, Инштеттен – человек карьеры, это удовлетворит честолюбие Эффи.
– Ну вот видишь. Это же хорошо!
– Да, конечно хорошо! Но это полдела. Честолюбие удовлетворено. А ее страсть к играм и приключениям? Вот что будит во мне сомнения. О постоянных забавах, которые будут развлекать и волновать ее, обо всем, что побеждает скуку – этого смертельного врага маленькой проказницы, – об этом Инштеттен позаботиться не сумеет. Конечно, скучать он ей не даст: для этого в нем достаточно ума и светскости. Но ублажать ее он не станет. И что еще хуже – он даже не задастся вопросом, как избегнуть опасности. Некоторое время все будет идти гладко, без особых потрясений, но настанет момент, когда она это заметит и обидится. И вот тогда... я не ручаюсь за то, что будет тогда. Как бы мягка и уступчива она ни была, в ней есть что-то неукротимое, что может толкнуть на многое.
В этот момент из зала вышел Вильке и доложил, что он все пересчитал и все нашел в полном порядке, кроме одного хрустального бокала, который разбился. Но это произошло еще вчера, когда кричали «Виват!» – фрейлейн Гульда слишком сильно чокалась с лейтенантом Нинкеркеном.
– Понятно, Так уж ведется с былых времен и не изменилось к лучшему... С милым рай и в шалаше. Несуразная она особа, да и Нинкеркена я не понимаю.
– А я его вполне понимаю.
– Но ведь он на ней не женится...
– Нет.
– Тогда к чему он клонит?
– Это – темный лес, Луиза!
Это происходило на следующий день после свадьбы. А через три дня пришла маленькая исписанная каракулями открытка из Мюнхена: все имена в ней были заменены инициалами.
«Милая мама! Сегодня до обеда осматривали пинакотеку[17]. Геерт хотел меня вести еще и в другую: я ее здесь не называю, так как не ручаюсь за правописание, а переспросить его постеснялась. Вообще – все прекрасно, только утомительно. В Италии, конечно, будет свободнее и лучше. Живем мы в «Четырех временах года», так что Геерт не упустил случая сказать мне: «На дворе осень, а в душе у меня – весна». Я нахожу, что это звучит красиво. Вообще, он очень внимателен. Конечно, и я тоже должна быть такой, особенно когда он что-нибудь говорит или объясняет. Он так хорошо все знает, что ему почти не приходится заглядывать в справочники. Он с восхищением отзывается о вас, особенно – о маме. Гуль-ду он находит немного жеманной, но зато старик Ни-мейер произвел на него очень хорошее впечатление. Тысяча приветов от вашей совершенно закружившейся и немного утомленной Эффи».
Такие открытки приходили каждый день – из Инсбрука, из Вероны, из Виченцы, из Падуи, и каждая начиналась: «Сегодня утром осматривали знаменитую здешнюю галерею», или если не галерею, то, во всяком случае, какую-нибудь «арену» или очередную церковь св. Марии. Из Падуи, кроме открытки, пришло и настоящее письмо:
«Вчера мы побывали в Виченце. Ее стоило осмотреть ради Палладио[18]. Геерт сказал, что ему претит все современное: разумеется, это относится только к архитектуре. Здесь в Падуе, куда мы прибыли нынче утром, он, пока мы в карете ехали до отеля, несколько раз повторил про себя: «Лежит он в Падуе..."[19] – и был весьма удивлен, когда узнал, что я никогда раньше не слышала этих слов. Но в конце концов сказал, что это даже хорошо и говорит в мою пользу, если я ничего об этом не знаю. Вообще, он очень справедливый, а главное – ангельски добр ко мне, ни в чем не проявляет своего превосходства, и к тому же совсем не стар. У меня все еще болят ноги: я совершенно разбита от бесконечных прогулок и от долгого стояния перед картинами. Но так уж повелось. Очень радуюсь, что мы едем в Венецию. Там мы пробудем дней пять, а может, и целую неделю. Геерт уже рассказывал мне о голубях на площади св. Марка, о том, как туристы покупают горох и кормят этих прелестных созданий. Там должны быть и картины. На одной из них изображается красивая белокурая девушка. «Она похожа на Гульду», – ?сказал Геерт. При этом я вспомнила близнецов Янке. Чего бы я не отдала сейчас за то, чтобы сидеть с ними на нашем дворе верхом на оглобле кареты и кормить наших голубей. Венценосных голубей с большими зобами прошу вас не резать: я хочу их видеть еще раз. Ах, как здесь прекрасно – намного прекраснее, чем где бы то ни было. Ваша счастливая, хоть и немного утомленная Эффи».
Прочитав письмо, госпожа фон Брист сказала:
– Бедная девочка! Она тоскует.
– Да, – согласился Брист, – она тоскует. Эта проклятая поездка...
– Почему ты говоришь об этом только сейчас? Ты же вполне мог этому воспрепятствовать. Но такова уж твоя манера: разыгрывать пророка задним числом. Господа советники приказывают закрыть колодец обычно после того, как в него упал ребенок.
– Ах, Луиза, к чему все эти разговоры. Эффи – каше дитя, но с третьего октября она, кроме того, баронесса Инштеттен. И если ее муж и наш зять соизволил предпринять свадебное путешествие и по сему случаю пересоставляет каталоги всех музеев и галерей, могу ли я в чем препятствовать. Ведь это и называется быть замужем.
– Вот видишь! Теперь ты сам в этом признаешься, А ведь раньше ты никогда не соглашался со мной, когда я говорила, что жена находится в зависимом положении.
– Да, Луиза. Ты права. Но к чему сейчас вспоминать об этом. Это ведь тоже темный лес.
Глава шестая
В середине ноября молодожены добрались уже до Капри и Сорренто. Но к этому времени отпуск Йнштеттена истек, а стремление быть пунктуальным везде и во всем было главным, если не основным, свойством его характера. Утром четырнадцатого ноября курьерский поезд доставил барона и его жену в Берлин, где их встретил кузен Брист. До отхода поезда на Штеттин оставалось еще два часа, и кузен предложил использовать это время для легкого завтрака и посещения Сен-Приватской панорамы[20]. Эффи и Инштеттен с благодарностью приняли его предложение. В полдень они снова были на вокзале, где после сердечных рукопожатий и обычных, к счастью никогда не принимаемых всерьез слов: «Приезжайте и вы к нам», – расстались со своим провожатым. Когда поезд тронулся, Эффи еще раз помахала кузену рукой из окна купе. Потом она устроилась поудобней и закрыла глаза. В пути она время от времени просыпалась и протягивала руку Инштеттену.
Дорога была приятной. Поезд точно по расписанию прибыл на станцию Малый Тантов, откуда до Кессина было два часа езды по шоссе. В летние месяцы или, точнее говоря, в курортный сезон все обычно предпочитали водный путь и плыли на старом колесном пароходе по реке Кессине, которой и был обязан своим именем город Кессин. Однако с первого октября пароход «Феникс»[21], которому многие уже давно и напрасно желали оправдать свое имя и сгореть – конечно, без пассажиров, – прекратил регулярные рейсы, вследствие чего Инштеттен еще из Штеттина послал своему кучеру Крузе телеграмму: «Пять часов станция Малый Тантов. При хорошей погоде открытый экипаж».
Погода была хорошая, и Крузе, сидя в открытом экипаже у вокзала, по всем правилам, предписанным господскому кучеру, приветствовал прибывших.
– Ну, Крузе, все в порядке?
– Так точно, господин ландрат!
– Тогда, Эффи, прошу тебя садиться.
Пока Эффи усаживалась в коляску, а один из вокзальных служащих укладывал под кучерское сиденье маленький ручной саквояж, Инштеттен приказал весь остальной багаж переслать с омнибусом. Потом сел рядом с женой, попросил у одного из стоящих вокруг прикурить, чем сразу снискал у всех популярность, и крикнул:
– Пошел, Крузе!
Коляска миновала железнодорожный переезд, пересекла многочисленные рельсы запасных путей и выехала на шоссе, возле гостиницы «Князь Бисмарк». Как раз в этом месте путь разветвлялся. Направо шла дорога на Кессин, налево – на Варцин[22]. У дверей гостиницы стоял широкоплечий среднего роста человек в меховой шубе и такой же шапке, которую почтительно снял, увидев проезжающего мимо господина ландрата.
– Кто этот человек? – спросила Эффи. Ее интересовало все, что она видела вокруг, и уже по одной этой причине была в прекрасном настроении. – Настоящий староста, хотя, по правде говоря, я ни одного старосты в глаза не видела.
– Это не так уж плохо, Эффи. Все же ты верно подметила. Он в самом деле похож на старосту, да он и в действительности нечто в этом роде. Зовут его Голхов-ский: он наполовину поляк; во время здешних выборов и на охоте он всегда на высоте положения. Говоря откровенно, это весьма ненадежный субъект, которому я не рискнул бы встать поперек дороги. Но разыгрывает из себя вполне лояльного человека и, когда сюда приезжают господа из Варцина, готов разорваться перед их каретами на части. Я знаю, князь[23] его не любит, но что делать? Мы не можем портить с ним отношения. Он числится зажиточным человеком, весь здешний край у него в кармане, и никто другой не умеет проводить выборы так, как он. Помимо всего прочего, Голховский одалживает деньги под проценты, чего обычно поляки не делают. Как правило, бывает наоборот – они сами любят брать в долг.
