Константин Федин - Старик
Мирон Лукич не ответил. Что было силы сдерживал он себя, чтобы не заскулить от необыкновенного озноба.
— Все Лудовики проживали во Франции, в Версале, — плавно пояснила она.
Он не выдержал и застонал. Прыгающая челюсть его разорвала стон на кусочки: — а-вва-вва — и, чтобы чем-нибудь загладить этот стон, Мирон Лукич выдавил из себя, простирая руки к Агриппине Авдеевне:
— Ан-гел, ан-гел…
Но она ничего больше не сказала.
Так, в безмолвии, домчались они до Увека…
Невеста первая вошла на паперть и стала перед запертой церковной дверью. Денисенко притащил кресло и убежал. Глебка вынул из тарантаса жениха, внес его по ступеням на паперть и усадил в кресло, ловко прикрыв ноги одеялом.
Очень живо вынырнул из темноты дьячок, отпер дверь. Потом прискакал Денисенко с попом. Поп был маленький, проворный. Бесшумно ступая валенками, он вошел в церковь, зажег свечечку около ктиторского ящика и тут же облачился в помятую зелененькую ризу.
Жениха вкатил Денисенко вслед за невестой. Она скинула ротонду, косынку и сверкнула белизною платья. Жених смотрел на нее, ничего не видя кругом.
Поп раскрыл книгу, закапанную воском, опросил жениха и невесту. За свидетелей расписался Денисенко и, по неграмотности, поставил два креста Глебка-ямщик. У налоя, по середине храма, уже горели свечи. Дьячок тихонько запел, поп крикнул ему тенорком через всю церковь:
— Постой, постой! Сперва обрученье!
Дьячок легко перешел на другое.
Все двинулись к налою и остановились перед ним.
Денисенко помог Мирону Лукичу расстегнуть поддевку, сюртук и вынуть из жилета обручальные кольца. У жениха тряслись руки, в пламени восковых свечей они больше обычного напоминали собою гусиные лапки, и когда священник надевал на женихов палец золотое кольцо, палец был похож на птичий — сухой, красноватый, с кривым, жестким ногтем.
Агриппина Авдеевна стояла рядом с креслом, опустив глаза, внимательно вслушиваясь в певучее, бормотанье дьячка и в возгласы священника. В ней было что-то строгое и простое, как в девушке, ожидающей от венчанья страшной для себя перемены.
Пораженный, глядел на нее Мирон Лукич. Худая слава, которая ходила о ней по городу, молва о том, что она загубила не одну человеческую судьбу, насмеялась над стариками и, как цыганка, обманула молодых — все это было ложью, выдумкой, наветом. Подле него была невеста — кроткая, чистая, со встревоженным юным дыханием. Сердце его не ошиблось. Под конец жизни отыскал он вожделенное свое счастье, и вот оставались теперь какие-то минуты, чтобы взять его в руки, какие-то поповские причитанья мешали еще коснуться девичьего сверкающего платья, и — в нетерпении, с мольбою — жених громко сказал священнику:
— Не тяни, сделай милость!
Но невеста набожно перекрестилась, и, глянув на нее снизу вверх, он притих.
Да и нельзя было бы вести дело скорее, чем оно шло. Поп и дьячок были под стать друг другу, и шафера не успели опомниться, как надо было браться за венцы.
Тоненько отдавалось по углам пустой церкви дьячково пенье, неслышно двинулся вокруг налоя поп, помятая риза болтыхнулась на нем мягким платком. И торопясь, приковыливая, Денисенко покатил за попом кресло, одной рукой держа над головою Мирона Лукича медный венец, усеянный горячими, как рубины, красными стеклами. Страшно вытянув руку, поминутно наступая на белый шлейф невесты, Глебка-ямщик нес такой же горящий венец над Агриппиной Авдеевной.
Мирон Лукич побледнел, пот снова проступил у него на лице, внезапно он схватился за колеса и судорожно начал подгонять движенье кресла.
Так трижды совершен был круг и тут же, без оглядки, кончилось венчанье.
Все бросились к выходу.
Перед дверьми остановились, чтобы одеть невесту. В полутьме, накидывая косынку, она скользнула локтем по плечу Мирона Лукича. Он схватил ее и прижал к себе, что-то замычав.
Тогда вдруг, с женской стремительной жадностью, она сдавила его костлявые пальцы и шепнула, почти дотронувшись губами до его уха:
— Что ты! Погоди!..
Его кинуло в жар от этого погоди, он чуть не выскочил из кресла, поднявшись на руках, но она уже укутывалась в ротонду, и Денисенко, скаля зубы, поздравлял ретиво:
— С законным браком, молодой, с законным браком, молодая!
Забыв, что еще не вышли из церкви, Мирон Лукич цыкнул на него:
— Вези живей, сатана…
Седьмая глава
Вместо эпилога
Казалось, так же, как они, весь дом исполнен был отчаянного недоуменья: старик исчез, и след его простыл. Где-то, запрятавшись в угол, скулил побитый Васька. На дворе, требуя расчета, ворчал караульщик:
— Какой сторож даст себя бить? А он прямо в зубы. Мне седьмого десятку сколько годов?
Петр Мироныч, схватившись за голову, метался из стороны в сторону.
— Кабы мы тогда послушались владыку, — устало сказал Павел, — нашли бы лекаря…
— Ну?
— Объявил бы он папашу не в своем уме, не было бы нам нынче заботы. Сколько денег извели на церкви, да на участок. Поди, возьми теперь чего с участка.
— Крепок задним умом. Лучше скажи, сейчас что делать?
— Что делать? — с досадой переговорил Павел, — что делать? Пойдем к ней.
— К ней?
— Где же ему больше находиться? Он там хоронился. А ты придумал ветер в поле ловить.
Петр вскинул глаза на брата, подумал и вдруг принял его решенье…
Немного спустя они стучали в квартиру Агриппины Авдеевны.
Им отперла Машутка и, потеряв платок, стремглав улетела из сеней.
Они вошли в переднюю. Рядом с ней, в большой комнате, ненужно мигали забытые свечи, все было в беспорядке, одежда валялась по креслам.
Раздались торопкие шаги, женщина в черном платье, прикладывая к глазам мокрый кружевной платочек, остановилась в дверях.
— Что вам угодно? — разбитым голосом спросила она.
— Пришли узнать, куды вы нашего родителя девали, — пробасил Петр. — Ведь это вы сами?
— Ах, — вздохнула Агриппина Авдеевна и тихонько потрогала глаза платочком. — Ах! Вы, наверно, дети Мирона Лукича… сыновья… моего мужа.
— Мужа? — угрожающе переспросил Петр.
Она глубоко всхлипнула и совсем закрыла лицо.
— …моего покойного мужа…
— Покойного? — закричал Павел. — Что ты с ним сделала?
— Ах, что вы! — воскликнула она, вытягивая перед собой руки, точно защищаясь. — Такое злосчастье, такое злосчастье! У него было такое слабое сердце!
— Где он? — крикнули братья.
— Такое злосчастье! — горячо повторила она, и вдруг у нее прорвались рыданья.
— Он мне… он мне… — силилась она что-то выговорить, — он мне оставил… только половину!
Братья ринулись в дверь, толкнув с дороги Агриппину Авдеевну, пробежали одной комнатой, потом другою, ворвались в спальню и остолбенели.
Старик сидел в своем кресле, фиолетовый, с разинутым ртом. Ноги его были открыты.
