Льюис Синклер - Энн Виккерс
Недели две Энн пролежала в постели. Доктор Макгонегал сказал, что у нее не останется никаких шрамов, разве только два-три небольших пятнышка на запястье. И все эти две недели Энн была героиней.
Каждый день ее навещал преподобный Доннелли. Мистер Бимби подарил ей дорогое бисерное ожерелье. Отец читал ей вслух «Дэвида Харума»;[18] уобенекская газета «Интеллидженсер» сравнивала ее с Сюзен Б. Энтони,[19] с королевой Елизаветой и с Жанной д'Арк.
Но больше всего взволновал Энн визит Оскара Клебса — его гомеровское чело, его белоснежная борода, его исполненное отчаяния спокойствие.
Несколько смущенный и недоумевающий, профессор Виккерс ввел в комнату прибывшего с визитом пролетария и с наигранной веселостью провозгласил:
— К тебе еще один гость, детка.
Статус героини придал Энн небывалую дотоле смелость. Небрежным кивком, позволительным разве жене, но уж никак не дочери, она указала своему добродушному, но все еще сохранившему родительский авторитет отцу на дверь и осталась наедине с Оскаром.
Старик сел возле ее постели и погладил ее по руке.
— Вы замечательно вели себя, барышня. И я вовсе не такой уж фанатик, я не думаю, будто все это случилось только потому, что дело было в церкви. А может быть, и нет! Но я пришел сказать вам: моя маленькая Энни, вы только не думайте, что вы героиня! Жизнь — это вовсе не геройство. Жизнь — это мысль. Да благословит вас бог, барышня! А теперь я пошел!
Это был самый короткий из всех визитов. На целую неделю избавленная от необходимости энергично, с сознанием необыкновенной важности заниматься совершенно неважными делами, Энн лежала в постели и думала. Это была первая неделя в ее жизни, когда у нее нашлось время подумать.
Казалось, Оскар Клебс все время сидит возле нее и требует, чтобы она думала.
«Угу. Мне это слишком понравилось, — размышляла Энн. — Слишком понравилось быть героиней! Но ведь я потушила пожар до того, как успела об этом подумать. Ты молодец, что потушила этот пожар, Энни. Да, детка. Мистер Бимби струсил, и его преподобие Доннелли тоже струсил. А ты не струсила! Ну и что тут такого? Просто ты ловчее других. И все-таки ты не смогла заставить Адольфа полюбить тебя!
О господи, пошли мне твердости. Не допускай, чтобы я слишком радовалась похвалам!
«Кто взойдет на гору господню? И кто станет на святом месте его? Тот, у которого руки неповинны и сердце чисто».
И все-таки пожар потушила я, а все мужчины стояли и только глазами хлопали!»
ГЛАВА V
Старинные кирпичные здания женского колледжа Пойнт-Ройял в штате Коннектикут стоят на склоне холма, над рекой Хусатоник, среди живописных лужаек, обсаженных дубами и вязами.
Отец Энн оставил ей в наследство (умер он очень тихо и достойно — уж такой это был человек) тысячу долларов — все свое состояние. Чтобы закончить курс, Энн пришлось работать официанткой в Доули-холл — столовой колледжа — и проверять студенческие работы по социологии.
Теперь, осенью 1910 года, она училась на предпоследнем курсе.
В девятнадцать лет у Энн Виккерс был, по ее же собственному выражению, «отвратительно здоровый вид». Рослая и ширококостная, она постоянно боролась с подкрадывавшейся полнотой. Непослушные каштановые волосы так и норовили выбиться из созданной поистине героическими усилиями гладкой прически. Но больше всего красили Энн ее глаза — неожиданно темные для такой светлой кожи, они ни на минуту не оставались равнодушными, все время сверкая радостью или гневом. Энн была несколько широка в бедрах, но зато ноги у нее были тонкие и стройные, а руки изящные и очень сильные. И хотя среди сонма блестящих девиц, приехавших с Пятой авеню, из Фармингтона и Бруклейна, Энн казалась самой себе тихим, незаметным существом, вроде полевой мышки, она, в сущности, никому никогда не уступала и никогда ни перед кем не робела — даже перед дочерью питтсбургского стального магната. Она вечно негодовала, возмущалась или пребывала в глубочайшем унынии (это настроение Линдсей Этвелл впоследствии называл «меланхолией»).
Когда в Пойнт-Ройял приезжала театральная труппа и другие девушки говорили: «Какая замечательная пьеса» или «Мне это не особенно понравилось», — Энн после спектакля часами (или, вернее, минутами) бродила взад-вперед, презирая злодея, торжествуя вместе с героиней, а иной раз даже влюблялась в героя.
Энн не искала популярности, но тем не менее была весьма влиятельной персоной. Она играла в баскетбольной команде, была секретарем умеренного Социалистического клуба, вице-президентом ХАМЖ,[20] а в следующем году, на последнем курсе, ей, очевидно, предстояло занять пост президента.
Первые два года Энн жила одна. Но в том году, о котором мы ведем свой рассказ, она занимала чудесную квартирку (с водопроводом!) вместе с Юлой 1 ауэрс. Прелестная и бледная Юла, любительница полумрака и полутонов, прелестного и бледного искусства — запоздавшее на добрый десяток лет дитя изысканного fin de siecle, — поставляла большую часть рисунков для курсового ежегодника — выдержанные в стиле прерафаэлитов[21] портреты молодых девиц с лебедиными шеями и почти полным отсутствием грудных желез — рисунки весьма изящные и невыносимо бездарные.
Энн всегда восхищалась Юлой, но никогда ее не понимала. Энн, умевшая забинтовать ногу, ушибленную во время баскетбола, Энн, способная волноваться по поводу статистических таблиц в статье по социологии или с притворной веселостью примирить яростный спор членов ХАМЖ по поводу предложения о созыве совместного религиозного собрания с ХАМЖ из Вефильского колледжа, эта же самая Энн была преисполнена благоговения перед Юлой потому, что та рисовала портреты всего факультета, носила по пять браслетов на одной руке, иногда надевала тюрбан и даже сочинила для пойнт-ройялского журнала «Литературный Аргус» трогательное стихотворение:
Ночь — это мрак, и ужас в нем кивает;
Ночь — одиночество, и я иду одна.
Ты далеко, но что ты мне… то знает
Лишь мертвая луна.
К тому же Юла была богата. Ее отец был крупным торговцем медикаментами в Буффало. Правда, Энн категорически заявила, что будет вносить половину квартирной платы, но позволила Юле обставить и украсить обе комнаты. И что это была за обстановка! Юла обожала пастельные тона, находя в них забвение от прозаических расчетов оптовой торговли медикаментами. Квартира состояла из двух комнат — кабинета и спальни. Кабинет (Юла называла его «студией») был выдержан в сиреневых и черных тонах. Золотисто-сиреневые японские драпировки на оштукатуренных стенах, которые лишенное эстетического чутья факультетское начальство выкрасило в кремовый цвет; черный ковер; покрытая черным шелком тахта — настолько мягкая и широкая, что на ней было невозможно сидеть, не испытывая боли в спине; черные деревянные стулья с сиреневой обивкой и наконец картины, картины, картины… Обри Бердсли,[22] Бакст,[23] Ван Гог, драгоценная фотография Ричарда Мэнсфилда[24] с его автографом и на первый взгляд несколько тысяч японских гравюр, впрочем, не обязательно из Японии.
Заложив этот фундамент, Юла принялась приглушать свет и изгонять воздух. Все три газовых рожка — по одному над каждым письменным столом и третий на потолке — она закрыла абажурами из сложенного в три ряда сиреневого шелка. Два больших окна, выходящих на дубовую рощу, зеленые луга и далекие холмы, она усовершенствовала при помощи занавесок из сиреневого шелка и штор из черного бархата.
На маленький столик она водрузила позолоченного Будду из чугуна.
Потрясенная Энн молчала. Она только злилась про себя, что «ничего не понимает в искусстве».
Завершив создание чуда красоты, Юла с сияющей улыбкой обернулась к Энн.
— Дивно, правда? Эти пойнт-ройялские комнаты, они все такие грубые, вульгарные, такие мужеподобные и банальные! А у нас будет настоящий салон, где мы сможем болтать, предаваться праздности и отдыхать душой. И мечта-а-а-а-ть! А теперь послушай, какая у меня идея насчет спальни. Давай сохраним черный мотив, но в качестве дополнительной темы пустим увядшую чайную розу. Опять-таки черные бархатные шторы, но к ним…
— Знаешь, что я тебе скажу! — Благоговение Энн перед возвышенными и утонченными материями отступило под натиском ее стремления к свету и свежему воздуху, которые после смелости, верности и эйнштейновской жажды познания мира были двумя величайшими божествами в ее суровом маленьком пантеоне. — Знаешь что! Эта комната — просто прелесть. Д-да, просто прелесть. Но я не хочу, чтобы в спальне висели тяжелые шторы и роскошные абажуры. Мне нужен воздух. И если ты не возражаешь, я перенесу свой письменный стол туда, поставлю его к окну и накрою лампу простым зеленым стеклянным абажуром. Эту комнату ты возьми себе. А в спальне пусть будут две кровати, два столика, плетеный коврик и больше ничего.
