Александр Солженицын - В круге первом (т.1)
Рубин помолчал в затруднении. И Нержин молчал, всё так же откинувшись на липу. Кажется, тысячу раз у них было вдоль и поперёк переговорено всё на свете, всё известно — а вот глаза их, тёмно-карие и тёмно-голубые, ещё изучающе смотрели друг на друга.
Переступить ли?..
Рубин вздохнул:
— Но такой телефонный разговор — это узелок мировой истории. Обойти его — нет морального права. Нержин оживился:
— Так ты и бери дело за жабры! А что ты мне вкручиваешь тут — новая наука да досрочка? У тебя цель — словить этого молодчика, да?
Глаза Рубина сузились, лицо ожесточело.
— Да! Такая цель! Этот подлый московский стиляга, карьерист, стал на пути социализма — и его надо убрать.
— Почему ты думаешь, что — стиляга и карьерист?
— Потому что я слышал его голос. Потому что он спешит выслужиться перед боссами.
— А ты себя не успокаиваешь?
— Не понимаю.
— Находясь, видимо, в немалом чине, не проще ли ему выслужиться перед Вышинским? Не странный ли способ выслуживаться — через границу, не называя даже своего имени?
— Вероятно, он рассчитывает туда попасть. Чтобы выслужиться здесь, ему нужно продолжать серенькую безупречную службёнку, через двадцать лет будет какая-нибудь медалька, какой-нибудь там лишний пальмовый лист на рукаве, я знаю? А на Западе сразу — мировой скандал и миллион в карман.
— М-да-а… Но всё-таки судить о моральных побуждениях по голосу в полосе частот от трёхсот до двух тысяч четырёхсот герц… А как ты думаешь, он — правду сообщил?
— То есть, относительно радио магазина?
— Да.
— В какой-то степени очевидно — да.
— «В этом есть рациональное зерно»? — передразнил Нержин. — Ай-ай-ай, Лёвка-Лёвка! Значит, ты становишься на сторону воров?
— Не воров, а — разведчиков!
— Какая разница? Такие же стиляги и карьеристы, только нью-йоркские, крадут секрет атомной бомбы, чтобы получить от Востока три миллиона в карман! Или — ты не слышал их голосов?
— Дурень! Ты безнадёжно отравлен испареньями тюремной параши! Тюрьма тебе исказила все перспективы мира! Как можно сравнивать людей, вредящих социализму, и людей, служащих ему? — Лицо Рубина выражало страдание.
Нержин сбил жаркую шапку назад и опять откинулся головой в раздвоение ствола:
— Слушай, у кого это я недавно читал чудесное стихотворение о двух Алёшах…?
— То было другое время, ещё неотдифференцированных понятий, ещё не прояснившихся идеалов. Тогда — могло быть.
— А теперь прояснились? В виде ГУЛага?
— Нет! В виде нравственных идеалов социализма! А у капитализма их нет, одна жажда наживы!
— Слушай, — уже и плечами втирался Нержин в раздвоение липы, устраиваясь для длинного разговора, — какие такие нравственные идеалы социализма, ты мне скажешь? Мы не только на земле их не видим, ну допустим кто-то испортил эксперимент, но где и когда они обещаны, в чём они состоят? А? Ведь весь и всякий социализм — это какая-то каррикатура на Евангелие. Социализм обещает нам только равенство и сытость, и то принудительным путём.
— И этого мало? А в каком обществе во всю историю это было?
— Да в любом хорошем свинарнике есть и равенство, и сытость! Вот одолжили — равенство и сытость! Вы нам — нравственное общество дайте!
— И дадим! Только не мешайте! На дороге не стойте!
— Не мешайте бомбы выкрадывать?
— Ах, вывороченные мозги! Но почему ж все умные трезвые люди…
— Кто? Яков Иванович Мамурин? Григорий Борисович Абрамсон?.. — смеялся Нержин.
— Все светлые умы! все лучшие мыслители Запада, Сартр! — все за социализм! все против капитализма! Это становится уже трюизмом! А тебе одному неясно! Обезьяна прямоходящая!
Рубин наклонялся на Нержина, корпусом на него наседал и тряс растопыренными пятернями. Нержин отталкивался в грудки:
— Ладно, пусть обезьяна! Но не хочу я разговаривать в твоей терминологии — какой-то «капитализм»! какой-то «социализм»! Я этих слов не понимаю и не могу употреблять!
— Тебе — Язык Предельной Ясности? — рассмеялся Рубин, сорвался с напряжения.
— Да, если хочешь!
— А что ты понимаешь?
— Я — вот понимаю: своя семья! неприкосновенность личности!
— Неограниченная свобода?
— Нет, моральное самоограничение.
— Ах, философ утробный! Да разве с этими расплывчатыми амёбными понятиями ты проживёшь в двадцатом веке? Ведь все эти понятия классовые! Ведь они зависят от…
— Ни от хрена они не зависят! — отбился и выпрямился из углубления Нержин. — Справедливость — ни от чего не зависит!
— Классовое! Классовое понятие! — тряс Рубин пятерню над его головой.
— Справедливость — это глава угла, это основа мироздания! — замахал и Нержин. Издали можно было подумать, что они сейчас будут драться. — Мы родились со справедливостью в душе, нам жить без неё не хочется и не нужно! Помнишь, как Фёдор Иоаныч говорит: я не умён и не силён, меня обмануть не трудно, но белое от чёрного я отличить могу! Давай сюда ключи, Годунов!!
— Никуда ты, никуда не денешься! — грозно толковал Рубин. — Придётся тебе дать отчёт: по какую сторону баррикады ты стоишь?!
— Вот ещё мать твою фанатиков перегрёб, — всю землю нам баррикадами перегородили! — сердился и Нержин. — Вот в этом и ужас! Ты хочешь быть гражданином вселенной, ты хочешь быть ангелом поднебесья — так нет же, за ноги дёргают: кто не с нами, тот против нас! Оставьте мне простору! Оставьте простору! — отталкивался Нержин.
— Мы тебе оставим — так те не оставят, с той стороны!
— Вы оста-авите! Кому вы оставляли! На штыках да на танках всю дорогу…
— Дитя моё, — смягчился Рубин, — в исторической перспективе…
— Да на хрена мне перспектива! Мне жить сейчас, а не в перспективе. Я знаю, что ты скажешь! — бюрократическое извращение, временный период, переходный строй — но он мне жить не даёт, ваш переходный строй, он душу мою топчет, ваш переходный строй, — и я его защищать не буду, я не полоумный!
— Я ошибся, что затронул тебя после свидания, — совсем мягко сказал Рубин.
— Не причём тут свидание! — не спадало ожесточение Нержина. — Я и всегда так думаю! Над христианами мы издеваемся — мол, ждёте рая, дурачки, а на земле всё терпите, — а мы чего ждём? а мы для кого терпим? Для мифических потомков? Какая разница — счастье для потомков или счастье на том свете? Обоих не видно.
— Никогда ты не был марксистом!
— К сожалению был.
— Субака! Стерьва… Голоса классифицировали вместе… Что ж мне теперь — одному работать?
— Найдёшь кого-нибудь.
— Кого?? — нахохлился Рубин, и было странно видеть детски-обиженное выражение на его мужественном пиратском лице.
— Нет, мужик, ты не обижайся. Значит, они меня будут известной жёлто-коричневой жидкостью обливать, а я им — добывай атомную бомбу? Нет!
— Да не им — нам, дура!
— Кому — нам? Тебе нужна атомная бомба? Мне — не нужна. Я, как и Земеля, к мировому господству не стремлюсь.
— Но шутки в сторону! — спохватился опять Рубин.
— Значит, пусть этот прыщ отдаёт бомбу Западу?..
— Ты спутал, Лёвочка, — нежно коснулся отворота его шинели Глеб. — Бомба — на Западе, её там изобрели, а вы воруете.
— Её там и кинули! — блеснул коричнево Рубин. — А ты согласен мириться? Ты — потворствуешь этому прыщу?
Нержин ответил в той же заботливой форме:
— Лёвочка! Поэзия и жизнь — да составят у тебя одно. За что ты так на него серчаешь? Это же — твой Алёша Карамазов, он защищает Перекоп. Хочешь
— иди бери.
— А ты — не пойдёшь? — ожесточел взгляд Рубина.
— Ты согласен получить Хиросиму? На русской земле?
— А по-твоему — воровать бомбу? Бомбу надо морально изолировать, а не воровать.
— Как изолировать?! Идеалистический бред!
— Очень просто: надо верить в ООН! Вам план Баруха предлагали — надо было подписывать! Так нет, Пахану бомба нужна!
Рубин стоял спиной к прогулочному двору и тропинке, а Нержин — лицом и увидел быстро подходившего к ним Доронина.
— Тихо, Руська идёт. Не поворачивайся, — шёпотом предупредил он Рубина. И продолжал громко ровно:
— Слушай, а тебе такой не встречался там шестьсот восемьдесят девятый артиллерийский полк?
— А кого ты там знал? — ещё не переключась, нехотя отозвался Рубин.
— Майора Кандыбу. С ним был интересный случай…
— Господа! — сказал Руська Доронин весёлым открытым голосом.
Рубин кряхтя повернулся, поглядел хмуро:
— Что скажете, инфант?
Ростислав смотрел на Рубина непритворённым взглядом. Лицо его дышало чистотой:
— Лев Григорьич! Мне очень обидно, что я — с открытой душой, а на меня косятся мои же доверенные. Что ж тогда остальным? Господа! Я пришёл вам предложить: хотите, завтра в обеденный перерыв я вам продам всех христопродавцев в тот самый момент, когда они будут получать свои тридцать серебренников?
48
Если не считать толстячка Густава с розовыми ушами, Доронин был на шарашке самым молодым зэком. Все сердца привлекал его необидчивый нрав, удатливость, быстрота. Немногие минуты, в которые начальство разрешало волейбол, Ростислав отдавался игре беззаветно; если стоящие у сетки пропускали мяч, он от задней черты бросался под него «ласточкой», отбивал и падал на землю, в кровь раздирая колена и локти. Нравилось и необычное имя его — Руська, .вполне оправдавшееся, когда, через два месяца после приезда, его голова, бритая в лагере, заросла пышными русыми волосами.
