Чарльз Диккенс - Лавка древностей
Ближе к вечеру они подошли к небольшой пристани, и Нелл огорчилась, когда один из барочников посоветовал ей запастись здесь провизией, сказав, что им не дойти до места своего назначения раньше завтрашнего дня. Несколько пенсов, оставшихся у нее в кошельке после покупки хлеба у этих новых знакомцев, надо было приберечь, так как рассчитывать на заработок в чужом городе не приходилось. Она ничего не могла себе позволить, кроме небольшого хлебца и куска сыра, и вернулась с этим на барку, а барка простояла у пристани еже полчаса, покуда ее команда угощалась в харчевне.
Барочники принесли с собой пиво и спиртное и, добавив это к выпитому на берегу, скоро захмелели, а захмелев, начали буянить. Уйдя подальше от темной, грязной каюты, куда они всячески зазывали своих пассажиров, Нелл села с дедом на открытом воздухе и испуганно прислушивалась к крикам разгулявшихся пьянчуг. Она была бы готова идти всю ночь пешком, лишь бы не оставаться здесь.
Что и говорить, барочники были народ неотесанный, буйный, и друг с другом они не церемонились, хотя старик и девочка не могли пожаловаться на грубость с их стороны. Так, например, когда рулевой и его товарищ заспорили о том, кто из них первый предложил угостить Нелл пивом, — причем спор этот, к ее невыразимому ужасу, вскоре перешел в свирепую драку, — ни тот, ни другой не пытались привязаться к ней, и каждый довольствовался тем, что срывал злобу на своем противнике, перемежая тумаки словами, к счастью совершенно непонятными девочке. Ссора была, наконец, улажена следующим образом: победитель толкнул рулевого в каюту, и сам как ни в чем не бывало стал за руль, а товарищ его, который, по-видимому, обладал крепким здоровьем, легко выносившим подобные пустяки, как свалился вниз головой и вверх ногами, так и заснул тут же на месте и спустя две-три минуты уже мирно похрапывал.
Тем временем наступила ночь, и хотя девочка дрожала от холода в легком платье, мысли ее были заняты не собственными невзгодами и страданиями, а тем, как им с дедом жить дальше. Мужество, обретенное накануне ночью, служило ей опорой и сейчас. Старик возле нее, он спит спокойно, и черное дело, на которое его толкало безумие, не будет совершено. В этом она черпала утешение.
Вся ее короткая, но полная тревог жизнь вспоминалась Нелли той ночью. Самые незначительные случаи, казалось, исчезнувшие из памяти; лица, когда-то мелькнувшие перед ней и давно забытые; слова, оставленные без внимания; то, что было год назад, вперемежку с тем, что было лишь вчера; знакомые места, мерещившиеся ей в обманчивых очертаниях прибрежного ландшафта. Странная путаница в мыслях: как они попали сюда, куда едут, что это за люди вокруг? Чьи-то голоса, вопросы, такие явственные, что она вздрагивала и оглядывалась, готовая ответить, — все эти несвязные ощущения и образы, неизменно сопутствующие бессоннице, тревоге и постоянной перемене мест, не давали ей ни минуты покоя.
Погруженная в свои думы, она случайно посмотрела на рулевого, и тот, уже успев перейти от пьяного буйства к пьяной чувствительности, вынул изо рта трубку, обмотанную для прочности шпагатом, и вдруг попросил спеть ему песню.
— У тебя очень нежный голосок, очень добрые глазки и очень хорошая память, — заявил этот джентльмен. — Голос твой я слышу, глаза вижу, а насчет памяти догадываюсь. Но догадки мои всегда правильны. Сию же минуту спой мне песню!
— Я ни одной не помню, сэр! — сказала Нелл.
— Ты помнишь сорок семь песен, — продолжал он таким решительным тоном, что о споре с ним нечего было и думать. — Ровным счетом сорок семь. Одну какую-нибудь спой — самую лучшую. Ну, начинай сию же минуту!
Дрожа от страха, как бы не рассердить его, Нелл запела песенку, выученную когда-то давно, в более счастливые времена, и так угодила ею своему слушателю, что он столь же повелительным тоном потребовал другую, да к тому же подхватил припев, искупая незнание слов и мотива необыкновенной мощью голоса. Эти оглушительные рулады разбудили его товарища, он, пошатываясь, вышел на палубу и, пожав своему недавнему противнику руку, торжественно заявил, что пение для него величайшая радость, услада и утеха в жизни и что более приятное занятие трудно себе представить. От третьей просьбы, вернее уже не просьбы, а требования, Нелл тоже не могла отказаться; на этот раз припев подхватил и верховой. Не имея возможности участвовать в ночном кутеже своих приятелей, он ревел теперь во всю глотку за компанию с ними. Усталая, измученная девочка развлекала их всю ночь напролет, без конца повторяя все те же песни, и не один фермер беспокойно вздрагивал во сне и забирался с головой под одеяло, чтобы не слышать этого дикого нестройного хора, который доносил до него ветер.
Наконец наступило утро. Но лишь только стало светать, хлынул дождь. Так как Нелл не могла выносить смрада, стоявшего в каюте, барочники, в благодарность за ее труды, дали ей парусину и кусок брезента, и они со стариком укрылись ими от дождевых струй. Дождь лил все сильнее и сильнее и к полудню так припустил, что конца ему не предвиделось.
Между тем они приближались к месту назначения барки. Вода в канале становилась все мутнее и грязнее, навстречу им то и дело попадались другие суда; черные от шлака дороги и кирпичные строения свидетельствовали о близости большого промышленного города, а беспорядочно разбросанные дома указывали на то, что предместья его начинаются уже здесь. И вот, наконец, множество крыш, фабрики, сотрясаемые оглушительным гулом и рокотом машин, высокие трубы, клубы черного дыма, который зловонным облаком сгущался над домами и затемнял воздух, стук молотов о наковальни, уличный шум и говор толпы, сливающиеся воедино, — все это возвестило странникам, что путешествие их окончено.
Барка подошла к пристани. Команда ее тотчас же принялась за работу. Старик и девочка хотели поблагодарить своих новых знакомцев, а заодно расспросить дорогу к городу, но, так и не дождавшись их, вышли грязным переулком на людную улицу и стали там под проливным дождем, растерянные, испуганные, всему чуждые, словно они жили тысячу лет назад и теперь, воскреснув из мертвых, как по волшебству перенеслись сюда, в этот шум, гул и грохот.
Глава XLIV
Пешеходы безостановочно шли по тротуарам двумя неистощимыми встречными потоками и, поглощенные каждый сам собой, размышляли о своих делах, не обращая внимания ни на подводы и фургоны, громыхающие железной кладью, ни на цоканье подков по скользкому мокрому булыжнику, ни на шум дождя, барабанящего в оконные стекла и по зонтикам, ни на бесцеремонные толчки, ни на гул и грохот людной улицы в самые горячие часы дня. А двое бедных странников, ошеломленные этой лихорадочной суетой, чувствовали свою полную непричастность к ней и, растерянно, тоскливо глядя на людские толпы, томились таким одиночеством, которое можно сравнить лишь с жаждой потерпевшего крушение моряка, когда он, подхваченный могучим океанским валом, поводит воспаленными глазами, почти ослепшими от блеска окружающей его со всех сторон воды, и тщетно мечтает о капле влаги, чтобы освежить запекшиеся губы.
Они спрятались от дождя под низкой аркой ворот и, стоя там, всматривались в лица, мелькавшие мимо, в надежде поймать хоть на одном из них проблеск сочувствия и внимания к себе. Прохожие кто хмурился, кто улыбался и бормотал что-то, кто жестикулировал на ходу, точно готовясь к предстоящему важному свиданию; у некоторых на лице так и было написано: пройдоха, — другие смотрели нетерпеливо, озабоченно или вяло и тупо; вот этому, видать, сильно повезло, а у того сорвалось, не выгорело. Незаметно приглядываться к этим людям со стороны было все равно, что выслушивать от них самые сокровенные признания. В тех местах, где царит оживление и суета, где каждый занят своим делом и с уверенностью может сказать то же самое о других, характер и мысли человека ясно проступают в его чертах. Но там, где просто гуляют, куда приходят людей посмотреть и себя показать, на лицах мелькает одно и то же выражение, меняющееся лишь в оттенках. В деловые, будничные часы человеческое лицо правдивее; и эта правда не нуждается в словах, она говорит сама за себя.
Занятая такими наблюдениями, которым особенно способствует чувство одиночества, девочка продолжала с интересом всматриваться в прохожих, временами совершенно забывая о своих горестях. Но дождь, холод, голод и желание хоть где-нибудь приклонить отяжелевшую от усталости голову скоро вернули ее к прежним мыслям. Никто из этих людей не замечал их, обратиться ей было не к кому. Подождав еще немного, они вышли из своего убежища и смешались с толпой.
Наступил вечер. Старик и девочка по-прежнему бродили по уже опустевшим улицам, угнетаемые все тем же чувством одиночества и сознанием, что они никому не нужны здесь. Фонари и освещенные окна лавок только усиливали эту тоску бесприютности, ускоряя приход ночи и темноты. Дрожа от сырости и холода, девочка изнывала и телом и душой, и ей нужно было все ее мужество, вся твердость духа лишь для того, чтобы устоять на ногах.
