Вирджиния Вулф - Годы
— …потому что наши сердца полны благодарности, — повторил Николай, соединив кончики большого и указательного пальцев.
— За что? — резко спросил чей-то голос.
Николай опять замолчал.
(— Кто этот брюнет? — шепотом спросила Китти у Элинор. — Я весь вечер гадаю.
— Это Ренни, — шепнула Элинор. — Ренни, — повторила она.)
— За что? — сказал Николай. — Вот об этом я и хотел бы рассказать. — Он сделал паузу и глубоко вдохнул, отчего опять растянулся его жилет. Глаза его лучились. Казалось, он полон идущей изнутри благожелательности. Но тут вдруг над столом показалась голова, рука сгребла горсть цветочных лепестков, а голос прокричал:
— Красная Роза, колючая Роза, храбрая Роза, рыжая Роза! — и лепестки веером полетели в полную пожилую женщину, сидевшую на краешке стула. Она подняла голову, вздрогнув от неожиданности. Лепестки обсыпали ее, задержавшись на выдающихся местах ее фигуры. Она смахнула их.
— Спасибо! Спасибо! — воскликнула Роза. Затем она взяла цветок и энергично стала бить им по столу. — Я хочу услышать речь! — заявила она, глядя на Николая.
— Нет-нет-нет, — сказал он. — Для речей сейчас не время. — И сел на свое место.
— Тогда давайте выпьем! — предложил Мартин и поднял свой бокал. — За Парджитера, командира кавалеристов! Я пью за нее! — Он со стуком поставил бокал на стол.
— Ну, если вы все пьете, — сказала Китти, — я тоже выпью. Роза, твое здоровье! Роза — славный парень. — Она подняла бокал. — Но Роза не права, — добавила она. — Сила всегда не права, ты согласен, Эдвард? — Она похлопала его по колену. — Я забыла о последней войне, — пробормотала она себе под нос. — И все-таки, — продолжила она вслух, — Роза имела мужество отстаивать свои убеждения. Она сидела в тюрьме. И я пью за нее! — Китти выпила.
— А я — за тебя, Китти, — сказала Роза и поклонилась ей.
— Она разбила ему окно, — усмехнулся Мартин, — а потом помогала ему разбивать другие окна. Где твоя награда, Роза?
— В коробочке на каминной полке, — сказала Роза. — Ты не выведешь меня из себя в это время суток, мой милый.
— Лучше бы вы дали Николаю закончить его речь, — сказала Элинор.
Сверху через потолок — отдаленно и приглушенно донеслись первые танцевальные ноты. Молодежь, торопливо допивая остатки из бокалов, стала подниматься и уходить наверх. Вскоре оттуда послышался тяжелый и ритмичный топот.
— Опять танцуют? — спросила Элинор. Это был вальс, — Когда мы были молоды, — сказала она, глядя на Китти, — мы любили танцевать. — Музыка как будто подхватила ее слова и перепела на старинный лад: «Когда была я молода, любила танцевать, любила танцевать…»
— А я терпеть не могла! — сказала Китти, посмотрев на свои пальцы — короткие, исцарапанные. — Как хорошо не быть молодой! Не заботиться о том, что думают другие! Теперь можно жить, как хочешь. В семьдесят лет…
Она помолчала, а потом подняла брови, будто что-то вспомнила.
— Жаль, нельзя начать сначала… — проговорила Китти.
— Мы услышим вашу речь или нет, мистер…? — спросила она, посмотрев на Николая, чьей фамилии она не знала. Он сидел, добродушно глядя перед собой и проводя руками по цветочным лепесткам.
— Что толку? — сказал он. — Никому это не нужно.
Они стали слушать доносившиеся сверху топот и музыку, в которой Элинор все слышались слова: «Когда была я молода, любила танцевать, и каждый парень лишь мечтал меня поцеловать…»
— Но я хочу речь! — повелительно заявила Китти. Это была правда: ей хотелось чего-то освежающего, завершающего — но чего именно, она не знала. Только не прошлого, не воспоминаний. Настоящего, будущего — вот чего ей хотелось.
— А вон Пегги! — сказала Элинор, посмотрев вокруг и увидев племянницу, которая сидела на краю стола, жуя бутерброд с ветчиной. — Иди сюда, Пегги! — позвала Элинор. — Поговори с нами!
— Выскажись от лица молодого поколения, Пегги, — попросила леди Лассуэйд, пожав ей руку.
— Я не молодое поколение, — сказала Пегги. — И я уже произнесла свою речь. Там, наверху; и выставила себя дурой. — Она опустилась на пол у ног Элинор.
— Тогда Норт. — Элинор посмотрела на пробор Норта, тоже сидевшего на полу радом с ней.
— Да, Норт. — Пегги взглянула на Норта через колено их тетки. — Норт считает, что мы не говорим ни о чем, кроме денег и политики, — сообщила она. — Скажи нам, что мы должны делать.
Норт вздрогнул. Он было задремал, убаюканный музыкой и голосами. Что мы должны делать? — мысленно спросил он себя, просыпаясь. Что же мы должны делать?
Он сел прямо. Пегги смотрела на него. Теперь она улыбалась, ее лицо было веселым; оно напомнило ему лицо их бабушки на портрете. Но ему оно предстало иным — таким, каким он видел его наверху: красным, насупленным, как будто Пегги вот-вот заплачет. Правду говорило ее лицо, а не слова. Он вспомнил другие слова, сказанные ею: «Жить по-другому, иначе». Он помолчал. Вот для чего требуется мужество, подумал он: чтобы говорить правду. Пегги ждала ответа. Старики уже судачили о своих делах.
— …Очень милый домик, — говорила Китти. — Там раньше жила сумасшедшая старуха… Ты должна погостить у меня, Нелл. Весною…
Пегги наблюдала за Нортом поверх краешка своего бутерброда с ветчиной.
— Ты верно тогда сказала, — вдруг произнес он. — Совершенно верно. — Верно было то, что она имела в виду, мысленно поправил себя он, верны были чувства, а не слова. Сейчас он ощущал то же, что она. Это все относилось не к нему, а к другим людям, к другому, новому миру…
Престарелые тетки и дядья продолжали судачить над Нортом.
— Как звали того человека, который мне так нравился в Оксфорде? — спросила леди Лассуэйд. Норт увидел, как ее серебристое тело склонилось в сторону Эдварда.
— Который тебе нравился в Оксфорде? — переспросил Эдвард. — Мне казалось, в Оксфорде тебе не нравился никто… — И оба засмеялись.
Пегги все смотрела на Норта и ждала, что он скажет. А он следил за пузырьками в бокале, опять чувствуя, что у него в голове затягивается узел. Ему хотелось, чтобы существовал некто бесконечно мудрый и добрый, способный думать за него, отвечать за него на вопросы. Однако молодой человек с покатым лбом исчез.
— …Жить по-другому… иначе, — повторил Норт. Это были ее слова, они совсем не выражали то, что он хотел сказать, но он должен был использовать именно их. Теперь я тоже выставил себя дураком, подумал он, и по его спине пробежало неприятное ощущение, как будто по ней полоснули ножом. Он прислонился спиной к стене.
— Да, это был Робсон! — воскликнула леди Лассуэйд. Ее трубный глас прогремел над головой Норта.
— Как же все забывается! — продолжала она. — Ну конечно — Робсон. А его дочь, которая мне тоже нравилась, звали Нелли. Она собиралась стать врачом?
— Умерла, кажется, — сказал Эдвард.
— Умерла, правда? Умерла… — Леди Лассуэйд помолчала. — Так, я хочу, чтобы ты произнес речь, — сказала она, повернувшись к Норту.
Он чуть отодвинулся. Хватит с меня речей, подумал он. В руке он по-прежнему держал бокал, до половины заполненный желтой жидкостью. Пузырьки перестали всплывать. Вино было прозрачно и неподвижно. Спокойствие и одиночество, думал Норт, тишина и одиночество… только в этом состоянии разум может быть свободен.
Тишина и одиночество, повторял он про себя, тишина и одиночество. Его веки сами почти закрылись. Он устал, его клонило в сон; люди все говорили, говорили… Он хотел отделиться от них, отстраниться, представить, что он лежит на широкой голубоватой равнине с холмами на горизонте. Норт вытянул ноги. Где-то паслись овцы, они медленно щипали траву, переставляя вперед то одну ногу, то другую. И блеяли, блеяли. До Норта не доходил смысл разговора. Из-под полуопущенных век он видел руки, державшие цветы, — тонкие, изящные руки. Но эти руки были ничьи. И цветы ли они держали? Или горы? Синие горы с лиловыми тенями… Лепестки падали. Розовые, желтые, белые, с лиловыми тенями, падали лепестки. Они падают, падают и все покрывают, прошептал он. Еще он видел ножку бокала, край блюдца, вазу с водой. Руки подбирали цветок за цветком: белую розу, желтую розу, розу с лиловыми долинами в лепестках. Цветы перегибались через край вазы — разноцветные, с затейливыми формами. А лепестки падали и ложились — лиловые и желтые — как лодочки, как челны на реке. И Норт плыл по течению в челне, в лепестке, спускался вниз по реке, в тишину, в одиночество… есть ли более ужасная мука — вспомнились ему слова, как будто их произнес чей-то голос, — чем та, которую способен причинить человек…
— Проснись, Норт… мы ждем твою речь! — разбудил его голос Китти. Ее милое румяное лицо склонилось над ним.
— Мэгги! — воскликнул он, сбросив остатки сна. Это она сидела рядом и опускала цветы в воду.
— Да, теперь ее очередь говорить, — сказал Николай и положил руку ей на колено.
