Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность
Въ моихъ воспоминаніяхъ остался не садъ на Садовой, а садъ въ моемъ воображеніи, лучше котораго нѣтъ ничего на свѣтѣ, ни этихъ высокихъ деревъ, этаго синяго неба, этаго свѣтлаго мѣсяца и этой свѣжести въ воздухѣ ничего не могло. Мнѣ такъ и казалось, что вотъ, вотъ предстанетъ она съ своими добрыми, веселыми, черными глазами, нѣжной рукой и родинкой на розовой щечкѣ.
— «Ахъ, какъ славно», сказалъ Дмитрій, вдругъ останавливаясь. «А какая славная у меня мать и сестра, ты увидишь сейчасъ, очень хорошіе люди. Я думаю. Посмотри, какъ странно смотрѣть отсюда сквозь листья на небо. Посмотри. Престранно.
— «Да, и мнѣ какъ-mo хорошо».
Я понималъ, что Дмитрій былъ въ такомъ состояніи духа, въ которомъ много, много могъ мнѣ бы высказать и про ночь и про семейство свое, но я понималъ все, что онъ хотѣлъ высказать. И понималъ эту (pudeur), стыдливость чувствъ, что онъ такъ сильно чувствовалъ, что не хотѣлъ говорить такъ, какъ говорятъ обыкновенно. Мѣсяцъ свѣтитъ престранно, и мать и сестра его хорошіе люди значило очень много. Да и мнѣ какъ-mo хорошо, сказалъ я. Мнѣ кажется даже, что тайна нашей связи состояла именно въ этомъ пониманіи другъ друга; въ умѣніи передавать другъ другу мысли и впечатлѣнія особеннымъ скромнымъ образомъ, не опошляя ихъ и не портя ихъ сознаніемъ и выраженіемъ людскими. — Или это было свойственное людямъ стремленіе къ своеобразности, что мы сначала и до конца нашей связи передавали другъ другу чувства совсѣмъ не такъ, какъ другіе; у насъ были какъ-будто свои особенные знаки и выраженія, и никогда не налегали на чувства, не анализировали ихъ и наслаждались свѣжѣе и полнѣе другихъ. —
Мы вошли прямо изъ сада въ балконную дверь, которая была уже выставлена. — Первая комната была освѣщена только мѣсяцомъ въ высокія окна и яркимъ свѣтомъ изъ двери сосѣдней комнаты. Въ комнатѣ слышалось женское ужасно фальшивое пѣнье: «Jeune fille aux yeux noirs»[133] и веселый смѣхъ.
— «Это Митя», послышалось оттуда.
Едва я успѣлъ войти въ эту комнату и остановиться въ застѣнчивой нерѣшительности, какъ въ двери зашумѣло женское платье, и женская рука взяла меня за руку. «Митя, иди скорѣе», сказалъ со смѣхомъ около моего уха довольно низкій, но звучный голосъ: «maman поетъ..... дикимъ голосомъ».
«Вотъ оно началось», подумалъ я. —
Дмитрій, увидавъ, что сестра его приняла меня за него, спрятался за дверь и только, когда она въ замѣшательствѣ отскочила отъ меня и потерялась такъ, что не знала, что говорить и дѣлать, онъ громко захохоталъ изъ-за двери своимъ заливистымъ, мелодическимъ смѣхомъ, какъ-будто ставилъ точки, какъ я называлъ его манеру смѣяться.
— «Митя, кто это?» прошептала она, подходя къ нему.
— «Незнакомецъ», отвѣчалъ онъ, продолжая хохотать: «пойдемте къ maman, незнакомецъ, пойдемте. Лиза, это Nicolas», прибавилъ онъ.
Я ничего не могъ сказать отъ стыдливости, даже не помню, поклонился ли — такъ меня озадачила эта[134] странная ошибка. —
Мать Нехлюдова была высокая стройная женщина лѣтъ 40. Ей даже можно было дать больше, судя по полусѣдымъ волосамъ, откровенно выставленнымъ на вискахъ изъ подъ чепца, но по свѣжему, чрезвычайно нѣжному и лишенному морщинъ лицу, въ особенности же, по умному, веселому блеску глазъ ей казалось гораздо менѣе. Глаза у нея были почти черные, очень открытые и ясные, губы тонкія и твердыя, носъ съ горбомъ и немного на сторону, руки безъ колецъ, немного большія, почти мужскія, но прекрасныя, продолговатыя, съ длинными пальцами, и талія чрезвычайно стройная и прямая. На ней было темносинее закрытое платье съ откинутымъ бѣлымъ воротникомъ и маншетами, и не было никакой куцавейки или капоту [3 неразобр.]. Она сидѣла передъ большимъ столомъ и шила или кроила какое-то платье, что мнѣ тогда показалось чрезвычайно страннымъ. На другомъ, кругломъ столѣ, за плющемъ, передъ диваномъ, стоялъ самоваръ, и маленькая, худая, блѣдная женщина съ длинными вившимися буклями и одѣтая довольно пестро и изысканно занималась чаемъ. — Когда Дмитрій представилъ меня матери, она какъ-то особенно — какъ мнѣ показалось, гордо повернула ко мнѣ голову и, не кланяясь, протянула руку.
— «Садитесь сюда, сказала она мнѣ, указывая на диванъ противъ себя: я рада васъ видѣть, потому что, ежели вы только действительно такой, какимъ васъ описывалъ мой сынъ, vous devez être un petit monstre de perfection».[135]
— «Развѣ онъ вамъ говорилъ про меня?» сказалъ я по французски.
— «Еще бы, онъ спрашиваетъ, говорилъ ли про него Дмитрій», сказала она, принимаясь снова за свою работу и смѣясь твердымъ увѣреннымъ смѣхомъ. «Дайте ему чая, тетинька», прибавила она, обращаясь къ гувернанткѣ, разливавшей чай и носившей почему-то названіе тетиньки.
— «Сейчасъ, Катерина Дмитріевна», сказала тетинька: «а вы слышали, какъ Лиза испугала M-ieur Nicolas?»
— «Ну, какъ ты Лиза испугала M[-r] Nicolas?» повторила какъ-то сухо М-me Нехлюдовъ.
— «Можешь себѣ представить, сказала Лиза, подходя къ ней: каково его положеніе? Онъ входитъ въ первый разъ къ намъ и вдругъ видитъ, какая-то женщина беретъ его за руку и говоритъ: «посмотри, какъ maman поетъ дикимъ голосомъ». И Лиза громко засмѣялась.
— «Я думаю, вы ужасно удивились», добавила она, обращаясь ко мнѣ. —
— «Они ужасно смѣются надо мной, когда я пою», сказала М[-me] Нехлюдовъ смѣясь: «a мнѣ кажется, что прекрасно. Вы музыкантъ?» спросила у меня.
— «Да, большой, но только въ душѣ».
— «Это такъ же, какъ я. У кого лучше голосъ, Дмитрій, у него или у меня?»
— «Трудно рѣшить, maman».
— «Ну такъ nous pouvons nous donner la main, mon cher».[136]
Когда кончили чай и поболтали и посмѣялись еще, М[-me] Н[ехлюдовъ] сказала мнѣ, чтобы я позвонилъ. У насъ въ домѣ не было сонетокъ, и я никогда не видалъ ихъ, поэтому сталъ искать колокольчика, но, не видя его, наконецъ, сказалъ ей, что нѣтъ колокольчика.
— «Да подлѣ васъ сонетка, сказала она, Лиза, позвони».
Лиза подошла и, не глядя на меня, дернула за нее. Я покраснѣлъ ужасно. Обстоятельство, кажется, очень пустое, но для меня тогда оно казалось величайшей важности. Я думалъ, что окончательно погибъ во мнѣніи всего семейства: все, что мнѣ удалось сказать порядочнаго, умнаго, какъ я полагалъ, въ этотъ вечеръ, уничтожено этимъ незнаніемъ, что такое сонетка; подумаютъ, что я совсѣмъ мужикъ, что все, что сказалъ, это я выучилъ, и что дома мы живемъ, Богъ знаетъ, какъ, когда у насъ нѣтъ сонетокъ, и я даже не знаю, что это такое. «Дмитрій теперь раскаивается, думалъ я, въ томъ, что представилъ меня». Весь вечеръ мой былъ разстроенъ.
— «Ну, дѣти, что мы будемъ читать нынче? сказала М[-me] Н[ехлюдовъ], когда вынесли самоваръ.
— «А вѣдь я привезъ Валтеръ-Скота отъ Нины. Хотите, я буду читать «Ивангое» или Лиза?
— «Лиза, хочешь читать?»
— «Хочу».
Мы всѣ усѣлись поуютнѣе около матовой лампы, горѣвшей на рабочемъ столѣ, Лиза взяла книгу и стала читать своимъ низкимъ, но звучнымъ контральто. —
Чтеніе это было мнѣ особенно пріятно потому, что давало время обдумать впечатлѣнія и мысли, возбужденныя во мнѣ этимъ совершенно для меня новымъ, особеннымъ отъ нашего, домашнимъ кружкомъ, и рѣшить вопросъ, была ли Лиза она, и начиналось ли теперь или нѣтъ еще. —
Кружокъ этотъ имѣлъ какой-то особенный характеръ простоты, нравственности, изящества, умѣренности и вмѣстѣ сухости и логичности. Этотъ характеръ выражался и въ волосахъ Нехлюдовой, и въ ея прямой позѣ, и въ шитьѣ платья, и въ строгой чистотѣ, и въ высокихъ портьерахъ, а больше всего въ манерѣ говорить по русски, называть меня «онъ» и т. д. и т. д. Особенно нравилось мнѣ и доставляло наслажденіе то, что меня третировали серьезно pour tout de bon,[137] какъ большаго, такъ что мнѣ совѣстно, даже неловко какъ то было, что мать моего друга говоритъ, разсуждаетъ со мной. Даже при каждомъ словѣ, которое я сбирался сказать, мнѣ приходило въ голову, какъ бы мнѣ вдругъ не сказали: «неужели вы думаете, что съ вами серьезно говорятъ, ступайте-ка лучше учиться», и я ужасно старался говорить умно и по-французски, отчего, какъ теперь вижу, должно б[ыть] показался глупъ, гораздо еще больше, чѣмъ прежде. Ежели бы не сонетка, я бы былъ совершенно доволенъ и очень бы полюбилъ все семейство, но теперь меня мучала мысль, что я былъ смѣшонъ, и я безсознательно старался находить въ нихъ недостатки, какъ будто они могли оправдать меня. — Что же касается до Лизы, то, хотя она была брюнеткой, но чѣмъ больше всматривался я въ нее теперь, какъ она читала своимъ звучнымъ контральтомъ, я убѣждался, что она не она, и что не началось еще. Она была очень нехороша собой; особенно портилъ ее желтоватый, болѣзненный цвѣтъ лица и такъ же, какъ у матери, кривый носъ на одну сторону, только у м[атери] б[ылъ] на право, а у нея налѣво, и толстыя губы. Въ ней даже не было ничего фамильнаго общаго съ наружностью моего друга. Все, что было въ ней хорошаго, былъ голосъ, выраженіе доброты, прелестный бюстъ и опять та же безпричудливость, простота и логичность въ манерахъ, такъ что, какъ я ни старался настраивать себя на то, что она она — я не могъ и идеальный образъ мой никакъ не хотѣлъ слиться. —
