Френсис Фицджеральд - Прекрасные и проклятые
В октябре письма от Энтони участились, сделались почти истеричными, а потом перестали приходить. Целый беспокойный месяц ей нужна была вся сила воли, чтоб удержаться от немедленной поездки в Миссисипи. Потом телеграмма рассказала ей, что он был в госпитале, и что в ближайшие дни она может ждать его в Нью-Йорке. И в тот ноябрьский вечер, шагая через зал, словно образ из какого-то сна, он вернулся в ее жизнь, — и все те долгие часы, которые несли с собой знакомую радость, она прижимала его к своей груди, словно баюкая иллюзию счастья и покоя, возвращения которой уже не чаяла дождаться.
Генеральский конфузЧерез неделю полк Энтони отправили обратно в Миссисипи для расформирования. Офицеры заперлись в купе спальных вагонов и пили виски, которое купили в Нью-Йорке, а в пассажирских вагонах солдаты тоже изо всех сил старались напиться и всякий раз, когда поезд останавливался возле какой-нибудь деревушки, они притворялись, что только что вернулись из Франции, где именно они практически и положили конец германской армии. А так как все они носили фронтовые пилотки и говорили, что просто не успели нашить золотые шевроны, прибрежное сельское население было под большим впечатлением и расспрашивало, как им понравилось в окопах, на что они, цокая языками и покачивая головами, отвечали «Не передать!». Кто-то взял кусок мела и написал на стенке вагона «Мы победили — теперь по домам», офицеры только посмеялись и ничего не сказали. Все стремились придать хоть какое-то достоинство этому бесславному возвращению.
Когда поезд, громыхая на стыках, подбирался к лагерю, Энтони начал беспокоиться, как бы не обнаружить на платформе терпеливо ожидающую Дот. К своему немалому облегчению, он не увидел ее и ничего о ней не услышал и, полагая, что если б она все еще была в городе, то попыталась бы с ним связаться, пришел к заключению, что она уехала — куда, он не знал и не стремился узнать. Он хотел только вернуться к Глории — возрожденной и чудесно живой Глории. Когда его наконец демобилизовали, он покидал свою роту в кузове огромного грузовика с толпой себе подобных, которые беззлобно, почти сентиментально кричали «ура!» своим офицерам, в особенности капитану Даннингу. Капитан, со своей стороны, со слезами на глазах говорил о радости и т. д., которую ему доставила работа с ними и т. д., о не пропавшем даром времени и т. д., о выполненном долге и т. д. Это было очень глупо и человечно; прислушиваясь ко всему этому, Энтони, разум которого был оживлен недельным пребыванием в Нью-Йорке, вновь испытывал глубокое отвращение к воинской службе и всему, что она собой олицетворяла. В своих ребяческих душах двое из каждых трех кадровых офицеров считали, что войны придуманы для армий, а никак не наоборот. Ему было радостно видеть генерала и штабных офицеров, неприкаянно слонявшихся по опустевшему лагерю, лишенных своих подчиненных. Ему радостно было слышать, как парни из его роты презрительно посмеивались над уговорами остаться в армии. Их призывали записываться во всяческие «школы». Но он-то уже знал, что это за «школы».
Через два дня он был в Нью-Йорке, с Глорией.
И снова зимаКак-то, в конце февраля, вернувшись под вечер домой и ощупью пробравшись через небольшую прихожую, в которой, по случаю зимних сумерек, было совсем темно, он обнаружил сидевшую у окна Глорию. Когда он вошел в комнату, она обернулась.
— Ну, и что тебе сказал мистер Хейт? — спросила она равнодушно.
— Ничего, — ответил он, — все как всегда. Может быть, в следующем месяце.
Глория внимательно посмотрела на него; слухом, привычным к его голосу, она уловила, что слово «ничего» он произнес с трудом.
— Ты опять пил, — отметила она бесстрастно.
— Пару рюмок.
— Ясно.
Он, позевывая, уселся в кресло, и какое-то время оба молчали. Потом она внезапно спросила:
— Ты на самом деле был у мистера Хейта? Скажи мне правду.
— Нет, — он попытался улыбнуться. — Получилось так, что у меня просто не хватило времени.
— Я так и думала, что ты не пойдешь… Он присылал за тобой.
— Ну и черт с ним. Мне надоело обивать пороги в его офисе. Можно подумать, он делает мне громадное одолжение. — Он взглянул на Глорию, словно ожидая моральной поддержки, но она уже вернулась к созерцанию сомнительных и не располагающих к себе окрестностей.
— Я как-то сегодня устал от жизни, — сообщил он осторожно. Глория молчала. — Встретил приятеля, и мы посидели, поболтали в «Билтморе».
Сумерки внезапно сгустились, но ни один из них даже не пошевелился, чтобы зажечь свет. Так и сидели, думая бог знает о чем, пока порыв снежной круговерти не извлек вялого вздоха из груди Глории.
— А ты чем занималась? — спросил он. Тишина начинала угнетать его.
— Читала журнал — все эти идиотские статьи гребущих кучи денег авторов о том, что беднякам не на что купить себе шелковых рубашек. А я, пока читала все это, не могла думать ни о чем другом, кроме того, как я хочу серую беличью шубу, и о том, что мы не можем себе этого позволить.
— Почему это? Можем.
— О, перестань.
— Что «перестань»? Если ты хочешь шубу, она у тебя будет.
В ее голосе, доносившемся из полумрака, послышалась плохо скрытая насмешка.
— Ты хочешь сказать, что мы можем снова продать облигации?
— Да, если нужно. Я не хочу, чтоб ты ходила в чем попало. Хотя, с тех пор как я вернулся, мы и так уже немало потратили.
— Ради Бога, замолчи, — сказала она с раздражением.
— Почему это?
— Потому что я до смерти устала от этих твоих разговоров о том, сколько мы потратили и что мы сделали. Ты вернулся два месяца назад, и с тех пор мы почти каждый вечер где-нибудь веселимся. Мы оба соскучились по веселью, вот и не стали себе в этом отказывать. Ты, по-моему, не слышал от меня ни слова упреков или сожалений? А сам все время только ноешь и ноешь. Мне уже абсолютно наплевать на то, что с нами происходит, и что из всего этого выйдет, я, по крайней мере, хоть в этом последовательна. Но я не собираюсь больше терпеть твои жалобы и этот трагический скулеж…
— Но с тобой, между прочим, тоже иногда не слишком весело.
— Я не обязана кого-то веселить. Ты же вообще не пытаешься изменить хоть что-нибудь.
— Но я пробую…
— Ха! Это мы уже где-то слыхали. Сегодня утром ты клялся не притрагиваться к спиртному, пока не получишь места. А вместо этого у тебя не хватило храбрости явиться даже к мистеру Хейту, когда он тебя вызвал, чтобы поговорить о деле.
Энтони вскочил на ноги и включил свет.
— Послушай, — вскричал он, часто моргая, — мне надоели эти твои придирки!
— Ну да, и что же ты собираешься делать по этому поводу?
— Ты думаешь, я бесконечно счастлив, — продолжал он, не обращая внимания на ее слова, — Думаешь, я не понимаю, что мы живем совсем не так, как надо?
Через секунду Глория, вся дрожа, стояла рядом с ним.
— Хватит! — взорвалась она. — Не желаю больше слушать эти нотации. Вечно — только ты и твои страдания! Да ты просто жалкий слабак, и никто больше!
Они беспомощно смотрели друг на друга, понимая, что каждый остался при своем, и что обоим это страшно, бесконечно надоело. Потом она вышла в спальню, прикрыв за собой дверь.
Возвращение Энтони вновь выдвинуло на первый план все их довоенные неустройства. Цены выросли угрожающе и вдобавок к этому почти вдвое ужался их доход. Постоянно росла задолженность мистеру Хейту, которому пока не платили, потом были акции, купленные по сотне, а теперь упавшие до тридцати-сорока за штуку, и другие капиталовложения, которые не приносили вообще ничего. Прошлой весной Глория была поставлена перед выбором: съезжать с квартиры, либо подписать договор на год, но уже за двести двадцать пять долларов в месяц. Она подписала. И неизбежно, по мере того как возрастала необходимость экономить, они обнаруживали, что экономить совершенно не умеют. Пришлось прибегнуть к испытанной политике самообмана. Махнув на все рукой, они предпочитали болтать о том, что они будут делать… завтра, или о том, что нужно «кончать с этими вечеринками», или о том, как Энтони пойдет работать. Но когда опускались сумерки, Глория, уже привыкшая к ежевечерним сборищам, начинала ощущать, как ее охватывает неизбывное, подспудное беспокойство. Она становилась на пороге спальни, все яростнее покусывая пальцы и ловя взгляд Энтони, когда он время от времени отрывался от книги. Потом звонил телефон — и ее нервы могли наконец расслабиться — отвечала она с плохо скрываемым нетерпением. И вот кто-нибудь приходил «буквально на несколько минут» и — о! скука притворства, появление столика с напитками, возрождение изнуренного духа — и пробуждение, как срединная точка бессонной ночи, в которой они блуждали.
По мере того как вместе с маршами возвращавшихся войск по Пятой авеню проходила зима, им становилось все яснее, что со времени возвращения Энтони их отношения полностью изменились. После расцвета нежности и страсти каждый из них возвратился в область собственных грез, куда не было доступа никому. И нежные слова, которые они говорили, шли от одного пустого сердца к другому, не менее пустому, отдаваясь эхом в пустоте того, что — они наконец это поняли — на самом деле ушло.
