Оноре Бальзак - Беатриса
— Нет, я слишком люблю Орели, я не желаю, чтобы она могла меня хоть в чем-нибудь упрекнуть.
— Ах, дорогой мой, какую же страшную судьбу ты себе готовишь!.. — вскричал Максим.
— Одиннадцать часов, она, должно быть, уже вернулась из театра, — сказал Рошфид, уходя из клуба.
И он громовым голосом приказал кучеру гнать во весь опор на улицу Лабрюйера.
Госпожа Шонтц дала прислуге точные указания, и маркиз де Рошфид возвратился домой, как будто он был в добром согласии с Орели; но, предупрежденная о его появлении в прихожей, она постаралась, чтобы до слуха Артура долетел громкий стук двери, ведущей в туалетную комнату, — именно так застигнутые врасплох жены захлопывают двери. Потом, как раз когда Артур начал беседу с Орели, горничная очень неловко унесла из гостиной шляпу Фабиена, умышленно забытую им на рояле.
— Значит, ты не была в театре, крошка?
— Да, дорогой, я передумала, я решила немножко помузицировать.
— А кто у тебя был? — добродушно спросил маркиз, видя, что горничная уносит из гостиной мужскую шляпу.
— Да никто.
Услышав эту наглую ложь, Артур понурил голову; он вступил на торную дорожку попустительства. Истинная любовь имеет свои возвышенные слабости. Артур вел себя в отношении г-жи Шонтц так же, как Сабина в отношении Каллиста и как Каллист в отношении Беатрисы.
В течение недели молодой, остроумный и прекрасный граф Шарль-Эдуард Рустиколи де Ла Пальферин претерпел настоящую метаморфозу, превратившись из куколки в бабочку, но, поскольку он является героем рассказа «Принц богемы» (смотри «Сцены парижской жизни»), нам нет необходимости рисовать здесь его портрет и его характер. До сего времени он жил в нищете и с мужеством Дантона отбивался от кредиторов; теперь он заплатил долги; следуя совету Максима де Трай, граф завел низенькую каретку, стал членом Жокей-клуба и клуба на улице Граммона, начал одеваться у лучшего портного; наконец, поместил в «Журналь де Деба» рассказ, и это сразу же принесло ему славу, о которой и мечтать не могут профессиональные писатели, добивающиеся успеха упорным трудом, ибо в Париже вызывает шум именно то, что мимолетно.
Натан отлично знал, что граф никогда ничего больше не напишет и не напечатает, и поэтому так расхвалил у г-жи де Рошфид очаровательного и дерзкого юношу, что Беатриса, заинтересованная рассказами поэта, выразила желание видеть этого юного короля светских бродяг.
— Он придет с тем большим удовольствием, — заявил Натан, — что до безумия влюблен в вас, я знаю это.
— Говорят, что он и так уж немало наделал безумств...
— Как вам сказать... — ответил Натан, — он еще никогда не любил порядочной женщины.
Через несколько дней после начала заговора, подготовленного на Итальянском бульваре Максимом и неотразимым графом Шарлем-Эдуардом, этот юноша, которому природа как бы по иронии дала очаровательное, полное тихой грусти лицо, впервые проник в гнездо голубки с улицы Шартр, пригласившей гостя в свободный вечер, когда Каллист должен был сопровождать свою супругу в свет. Если вы встретитесь с Ла Пальферином или познакомитесь с ним в «Принце богемы», в третьей книге пространной истории наших нравов, вы не удивитесь, что его искрометный ум, его бурный темперамент одержали победу в первый же визит, особенно если вы вспомните, что руководил им такой мастер своего дела, как Натан. Натан повел себя как добрый друг, он искусно «подавал» молодого графа во всем его блеске, как ювелир, предлагая покупателю драгоценное ожерелье, искусно поворачивает его так, чтобы заиграл каждый камешек. Ла Пальферин скромно удалился первым; он оставил маркизу наедине с Натаном, уверенный в поддержке и помощи знаменитого поэта, который и в самом деле выказал себя с наилучшей стороны. Видя, что маркиза ошеломлена, Натан всякими недомолвками и намеками заронил в ее сердце искру такого любопытства, которого Беатриса в себе и не подозревала. Так, Натан намекнул, что успеху у женщин Ла Пальферин обязан не столько своему уму, сколько уменью любить, и тут поэт не поскупился на похвалы. Здесь уместно будет подчеркнуть, как много душевных потрясений и просто странностей порождается великим законом контрастов, заслуживающим поэтому не меньше внимания, чем закон сходства. И вот еще один пример тому. Куртизанки (если иметь в виду определенный тип представительниц прекрасного пола, которых каждую четверть века отлучают от добродетели, прощают и отлучают вновь) хранят в глубине сердца неутолимое желание обрести свободу и любить чистой, святой и благородной, самоотверженной любовью (смотри «Блеск и нищета куртизанок»). Эта противоречивая потребность владеет ими столь сильно, что почти каждая мечтает через любовь выйти на стезю добродетели. Даже самый страшный обман не может их разочаровать. И, напротив, женщины, которых сдерживает воспитание, а также положение, занимаемое ими в обществе, или родовитость, женщины, живущие среди роскоши, в ореоле добродетели, тянутся, — тайком, разумеется, — к тропической зоне страстей. В этих двух столь противоположных женских мирах живет или робкая мечта о добродетели, — я имею в виду куртизанок, — или робкое влечение к распутству — у светских дам, о чем имел смелость первым заявить Жан-Жак Руссо. У куртизанки — это последний отблеск небесного луча; у светской дамы — следы нашей первородной грязи. Натан сумел ухватиться как раз за этот последний коготь зверя, за остаток дьяволова копыта. Маркиза серьезно забеспокоилась — уж не перемудрила ли она в жизни, так и не постигнув полностью науки нежных чувств. Порок? Возможно, что это просто желание изведать все. На следующий день Каллист явился Беатрисе тем, чем он и был на самом деле, — честным и превосходным дворянином, но лишенным блеска и остроумия. В Париже обладать этими качествами — означает извергать остроумие фонтанами, ибо светские люди, да и вообще парижане, сплошь остроумцы; но Каллист любил слишком сильно, он был слишком поглощен своим чувством и, не заметив перемену, происшедшую в Беатрисе, не сумел открыть перед нею новые, еще неведомые ей источники наслаждения; он показался маркизе тускловатым в отблеске вчерашнего вечера, и жаждавшая страстей Беатриса была разочарована. Великая любовь — это кредит, открываемый столь ненасытной силе, что разорение неизбежно. Хотя день прошел утомительно скучно (день женщины, впервые заскучавшей в обществе любовника!), Беатриса трепетала при мысли, что к ней явится Ла Пальферин: встреча между достойным преемником Максима де Трай и храбрым без рисовки Каллистом могла оказаться роковой. И Беатриса раздумывала, следует ли впредь принимать у себя юного графа; но этот узел был разрублен волею случая.
Беатриса абонировала в Итальянской опере ложу в бенуаре, чтобы ее не видно было из зала. Осмелев со временем, Каллист стал сопровождать маркизу и обычно садился в ложе позади нее; они являлись в театр после поднятия занавеса, чтобы войти незамеченными. Не дожидаясь конца последнего акта, Беатриса покидала ложу, а Каллист издали следовал за ней, хотя старик Антуан всякий раз встречал свою хозяйку. Максим и Ла Пальферин проведали об этом маневре, подсказанном не только желанием соблюсти приличия, но и извечной склонностью влюбленных к уединению, а также страхом, преследующим каждую женщину, которую любовь вырвала из хора прославленных светил и бросила в разряд второстепенных. Муки позора могут тогда сравниться только с агонией, более жестокой, чем сама смерть; эта агония гордости, это презрение, которым женщины, оставшиеся на светском Олимпе, умеют обдать изгнанницу, вообще ужасны, а Максим постарался, чтобы Беатриса испила чашу унижения до дна. После представления «Лючии», заканчивающейся, как известно, триумфом Рубини, г-жа де Рошфид, одна, без Антуана, который почему-то замешкался, вышла из своей ложи в тот самый момент, когда целая толпа нарядных женщин заполнила лестницу и вестибюль, ожидая, пока слуга выкрикнет карету.
Сотни глаз разом устремились на Беатрису. То там, то здесь пробегал шепот, превратившийся в смутный гул. В мгновение ока толпа рассеялась, и маркиза вдруг очутилась одна, как зачумленная. Каллист заметил на ступенях лестницы свою жену и поэтому не осмелился приблизиться к отверженной. Напрасно Беатриса бросала на него затуманенные слезами взгляды и безмолвно молила прийти ей на помощь. В эту минуту Ла Пальферин, изящный, великолепный, очаровательный Ла Пальферин, покинул двух своих спутниц, поклонился маркизе и заговорил с ней.
— Позвольте предложить вам руку. Постарайтесь пройти гордо, — произнес он, — я сейчас разыщу вашу карету.
— Хотите закончить вечер у меня? — спросила его Беатриса, усаживаясь в экипаж, и подвинулась, чтобы дать ему место рядом с собой.
Ла Пальферин крикнул своему груму: «Поезжай следом!» — и уселся в карету г-жи де Рошфид, к великому изумлению Каллиста, который не мог двинуться с места, словно ноги его вдруг налились свинцом. Беатриса заметила его бледное, помертвевшее лицо и именно поэтому пригласила с собой графа. Наши голубицы — это Робеспьеры с белыми перышками. Три кареты с молниеносной быстротой помчались на улицу Шартр — карета Каллиста, карета Ла Пальферина и карета маркизы.
