Уильям Коллинз - Бедная мисс Финч
Далее источники разнятся. По свидетельству Нюджента, он сопровождал Гроссе, споря с ним, до двери квартиры мисс Бечфорд. В рассказе Гроссе об этом обстоятельстве умалчивается. Впрочем, эта неточность не имеет для нас значения. Относительно результата свидания обе стороны согласны. Когда Гроссе прибыл на станцию, уезжай в Лондон, Нюджента Дюбура там не было. Продолжение дневника показывает, что он пробыл в Рамсгете, по крайней мере, этот день и следующую ночь.
Теперь вы знаете, как серьезно доктор смотрел на положение своей пациентки и как честно и твердо исполнил он свои обязанности-. Сообщив вам эти необходимые сведения, я удаляюсь опять и предоставляю Луцилле присоединить следующее звено к цепи событий. П.) 5-го сентября. Шесть часов утра. Несколько часов беспокойного сна, прерываемого страшными сновидениями и беспрерывными пробуждениями с содроганием, потрясавшим меня с головы до ног. Я не могу выносить этого больше. Рассветает. Я встала и сижу опять у моего письменного стола, намереваясь окончить длинный рассказ о вчерашнем дне.
Я сейчас смотрела из моего окна и заметила обстоятельство, поразившее меня. Сегодня такой сильный туман, какого я никогда не видела здесь до сих пор.
Вид на море темен и скучен. Даже предметы, окружающие меня, не так ясно видны, как обыкновенно. Туман, вероятно, проникает в отворенное окно. Он стоит между мной и дневником так, что я должна наклоняться к самому столу, чтобы видеть, что пишу. Когда солнце поднимется выше, все опять прояснится. Сейчас же буду писать как-нибудь.
Гроссе возвратился после своей прогулки таким же таинственным, как ушел.
Он самым решительным образом запретил мне утомлять глаза чтением и письмом, как я уже сказала. Но когда я спросила его о причине его запрещения, он в первый раз с тех пор, как я его знаю, не смог назвать мне никакой причины. Поэтому я без всякого опасения не слушаюсь его. Но признаюсь, меня немного беспокоит его вчерашнее обращение со мной. Он глядел на меня очень странно, как будто замечал в моем лице что-то такое, чего никогда не замечал прежде. Дважды прощался он со мной и дважды возвращался, колеблясь, не остаться ли ему в Рамсгете, предоставив своим лондонским пациентам заботиться самим о себе. Наконец, получение телеграммы из Лондона положило конец его колебаниям. Вероятно, это была убедительная просьба со стороны одного из его пациентов. Он ушел в дурном расположении духа и, страшно спеша, сказал мне от двери, что приедет опять через день.
Оскар, придя позже, мне сделал тоже сюрприз.
Он, как и Гроссе, был сам не свой и вел себя странно. Сначала был так холоден и молчалив, что я подумала, не сердится ли он. Потом внезапно впал в другую крайность и стал так разговорчив, так шумно весел, что тетушка спросила меня потихоньку, не подозреваю ли я (как подозревала она), что он выпил лишнее. Кончилось это попыткой петь под мой аккомпанемент на фортепиано и полной неудачей. Не объяснившись и не извинившись, он перешел на другую сторону комнаты. Когда я присоединилась к Оскару немного спустя, у него было выражение лица, очень огорчившее меня, такое лицо, как будто он плакал. В конце вечера тетушка заснула над своей книгой и дала нам возможность поговорить наедине в маленькой боковой комнате, смежной с гостиной. Воспользоваться этой возможностью предложила я, а не он. Ему почему-то так не хотелось идти в другую комнату и поговорить со мной, что я вынуждена была поступить не совсем прилично для женщины. Я хочу сказать, что вынуждена была взять его под руку, увести в другую комнату и попросить его шепотом сказать, что с ним такое.
— Все то же, — отвечал он.
Я заставила его сесть рядом на маленькую кушетку, на которой можно сидеть только вдвоем.
— Что значит «все то же»? — спросила я.
— О, вы знаете!
— Нет, не знаю.
— Так знали бы, если бы действительно любили меня.
— Оскар! Как вам не стыдно говорить это? Как вам не стыдно сомневаться, что я вас люблю?
— Как мне не стыдно? Я не переставал сомневаться, что вы меня любите, с тех пор, как приехал сюда. Это становится уже для меня привычным состоянием, но по временам я все еще страдаю. Не обращайте внимания.
Он был так жесток и несправедлив, что я встала, чтоб уйти, не сказав больше ни слова. Но, Боже! Он казался таким несчастным и покорным, сидя с опущенной головой и с руками, сложенными на коленях, что у меня не хватило духу поступить с ним грубо. Хорошо ли я поступила? Не знаю. Я не имею понятия, как следует общаться с мужчинами, и нет у меня мадам Пратолунго, которая могла бы научить меня. Хорошо или дурно, но кончилось тем, что я села опять рядом с ним.
— Вы должны попросить у меня прощения, — сказала я, — за ваши мысли обо мне и за ваши слова.
— Простите, — произнес он покорно. — Мне очень жаль, если я оскорбил вас.
Можно ли было устоять против этого? Я положила руку на его плечо и старалась заставить его поднять голову и взглянуть на меня.
— Вы будете всегда верить мне впредь? — продолжала я. — Обещайте мне.
— Я могу обещать постараться, Луцилла. При теперешнем положении дел я не могу обещать большего.
— При теперешнем положении дел? Вы сегодня говорите не иначе как загадками. Объяснитесь.
— Я объяснился сегодня утром на набережной.
Не жестоко ли это было с его стороны, после того как он обещал мне не упоминать о своем предложении до конца недели? Я сняла руку с его плеча. Он, который никогда не сердил и не огорчал меня, когда я была слепа, рассердил и огорчил меня два раза в течение нескольких минут.
— Вы хотите принудить меня? — спросила я. — Вы обещали сегодня утром дать мне время подумать.
Он встал в свою очередь как-то машинально, как человек, действующий бессознательно.
— Принудить вас, — повторил он. — Разве я сказал что-нибудь подобное? Я не знаю, что говорю, я не знаю, что делаю. Вы правы, а я виноват. Я жалкий человек, Луцилла, я вовсе недостоин вас. Для вашего блага нам надо расстаться.
Он замолчал, взял меня за обе руки и поглядел внимательно и грустно в мое лицо.
— Прощайте, милая моя, — сказал он, внезапно отпустив мои руки и повернувшись, чтобы уйти.
Я остановила его.
— Вы уже уходите? Еще не поздно.
— Мне лучше уйти.
— Почему?
— Я в ужасном расположении духа. Мне лучше быть одному.
— Это упрек мне?
— Напротив. Я один во всем виноват. Прощайте.
Я не хотела прощаться с ним, я не хотела отпустить его. Желание уйти от меня было само по себе упреком мне. Он никогда не уходил так прежде. Я попросила его сесть.
Он покачал головой.
— На десять минут!
Он опять покачал головой.
— На пять!
Вместо того чтоб ответить мне, он тихо поднял длинный локон моих волос, спускавшийся на шею. (Надо сказать, что я была причесана в этот вечер горничной по-старомодному для удовольствия моей тетушки.) — Если я останусь на пять минут, — сказал он, — я попрошу у вас кое-что.
— Что?
— У вас прекрасные волосы, Луцилла.
— Но вам, конечно, не нужен локон моих волос.
— Почему нет?
— Потому, что я уже давала вам локон, очень давно.
Вы забыли?
(Замечание. Локон был дан настоящему Оскару и был тогда, как и теперь, в его руках. Заметьте, как быстро лже-Оскар, опомнившись, сообразил это, и как умно он выпутался из затруднения. П.) Его лицо вспыхнуло, он опустил глаза. Я видела, что ему стыдно, и заключила из этого, что он забыл о моем подарке. Прядь его волос была в это время в медальоне, который я ношу на шее. Я имела, кажется, более основательную причину сомневаться в его любви, чем он сомневаться в моей. Я была так огорчена, что отступила в сторону, уступая ему дорогу, чтоб он вышел.
— Вы хотели уйти, — сказала я ему. — Я не задерживаю вас.
Теперь пришла его очередь заискивать передо мной.
— Предположите, что я лишился вашего локона, — сказал он. — Предположите, что некто, кого мне не хочется называть, похитил его у меня.
Я мгновенно поняла Оскара. Он говорил о своем несчастном брате. Рабочая корзинка стояла недалеко от меня.
Я отрезала локон своих волос и связала концы лентой любимого светло-голубого цвета.
— Мы опять друзья, Оскар, — вот все, что я сказала, подавая ему локон.
Он обнял меня как сумасшедший, прижал к себе так сильно, что мне было больно, целовал так страстно, что я испугалась. Прежде чем я успела собраться с духом и сказать что-нибудь, он опрокинул маленький столик с лежавшими на нем книгами, и разбудил тетушку.
Мисс Бечфорд позвала меня самым грозным голосом и показала худшую сторону своего нрава. Гроссе уехал в Лондон не извинившись, а Оскар уронил ее книги. Негодование, пробужденное этими двумя оскорблениями, громко требовало жертвы и (так как никто другой не подвернулся) выбрало меня. Мисс Бечфорд впервые открыла, что взяла на себя слишком много, обременив свою особу полной ответственностью за племянницу.
— Я отказываюсь от полной ответственности, — сказала тетушка. — В мои лета полная ответственность для меня слишком тяжела. Я напишу твоему отцу, Луцилла. Я всегда ненавидела его и буду ненавидеть, как тебе известно. Его политические и религиозные воззрения просто отвратительны. Все же он твой отец, и мой долг велит мне, после того что сказал этот грубый иностранец о твоем здоровье, предложить вернуть тебя под отцовский кров или, по крайней мере, получить от него разрешение оставить тебя на моем попечении. В обоих случаях я избавлюсь от полной ответственности. Я не сделаю ничего такого, что могло бы скомпрометировать меня. Мое положение мне совершенно ясно. Я приняла бы по необходимости гостеприимство твоего отца в день твоей свадьбы, если бы была тогда здорова и если бы свадьба состоялась. Из этого само собой вытекает, что я могу по необходимости сообщить твоему отцу мнение доктора о твоем здоровье. Как ни грубо оно было высказано, все же это мнение доктора, и я обязана сообщить его твоему отцу.
