Льюис Синклер - Энн Виккерс
— Энн, я сообщил вам первой, потому что смею считать вас своим лучшим другом. Да, вы мой лучший ДРУГ.
Он замолчал, поднялся, левой рукой потрогал усы. В другой руке у него все еще был недопитый коктейль, но она дрожала, и он поставил стакан, чуть расплескав его. Своим белоснежным носовым платком он рассеянно промокнул капли и наконец поднял глаза.
— Энн, когда-то я надеялся, что найду в себе решимость предложить вам стать моей женой. Вы лучшая из женщин, которых я знаю, и вы мне дороги, как никто. Но я боюсь, что вы меня подавите. У меня своя карьера, у вас — своя. А если бы мы поженились, я стал бы просто вашим мальчиком на побегушках…
— Что ж, может быть, и так. Вполне возможно.
(«Да ничего подобного! Ах, какой болван! Я поддерживала бы тебя, во всем бы помогала…»)
— Поймите, я поступаю так именно потому, что отдаю себе отчет, насколько все это важно — вы и ваша карьера… Вы же сами знаете. Я не допускаю и мысли, что мог бы в какой-то мере воспрепятствовать… Наоборот, я всячески…
— Да, разумеется, я прекрасно понимаю…
— Ну вот, и, кроме того, я почти наверное стану членом Верховного суда штата, если демократы придут к власти и… Словом, я боюсь* что вы… нет, нет, самым дружеским образом, из лучших побуждений, захотите как-то направить мои действия… а между тем независимость — главное для человека, который стоит… точнее говоря, ха-ха!.. сидит в судейском кресле… И дома вы непременно стали бы опекать меня. Так сказать, душить своей заботливостью. Именно потому, что вы человек решительный, с твердыми убеждениями… и, вероятнее всего, я бы всецело подчинился вам… Вы понимаете?
— Да, конечно, это вполне возможно.
— Дорогая моя, я уверен, что Маргарет вам понравится. Ее характер еще окончательно не сложился… — но это натура тонкая, нежная… Она застенчива, не раскрывается на людях… но она очень милая и… О господи, Энн, Энн!
Чуть не плача, он с неуклюжей страстностью схватил ее в объятия, стал осыпать поцелуями ее волосы, шею, руки, плечи — и вдруг с криком: «Нет, я не выдержу!» — метнулся из комнаты и сбежал по лестнице.
Она стояла, как окаменевшая, протягивая руки ему вслед.
Целый час Энн просидела в кресле, подавшись вперед, опустив голову, покусывая пальцы. Сто раз она успела подумать: «Я ему позвоню Вот сейчас сниму трубку и позвоню. Нет, не буду». Потом машинально поднялась; его лицо, его поцелуи не шли у нее из головы. Она допила его коктейль, вымыла и убрала стаканы, рассеянно погладила кота Джонса, который гонял по полу бумажный шарик, безуспешно стараясь привлечь ее внимание. «Я позвоню ему. Я должна позвонить! Не могу же я так просто отказаться от него, своими руками отдать его этой ничтожной девчонке!»
Она включила радио, но, услышав воркование Терри Тинтаво — «Луна в Атлантик-Си-и-ти», — в сердцах выдернула вилку.
Почти весь этот мучительный час она провела в позе роденовского «Мыслителя», если возможен его женский вариант. Сторонний наблюдатель определил бы ее состояние ходячей фразой: «совсем разбита». На деле же было иначе. За этот час собрались и соединились все разбросанные где попало частички Энн Виккерс. На что только они не растрачивались! На благотворительность, которая при ближайшем рассмотрении сводится к повязыванию слюнявчиков закосневшим в пороках судьям и закосневшим в пороках грабителям; на дилетантские психологические изыскания; на привязанность к друзьям; на проблемы воспитания детей в сельской местности; на страх перед собственным малодушием; на стремление к самоусовершенствованию — стремление, которое казалось ей самой смехотворным; на тайную гордость от того, что она стала в некотором роде Великой женщиной; на романтические грезы вместе с Китсом и Теннисоном, чьи строки она все еще помнила; на водоворот будничных мелочей: неоплаченные счета, и зеленый горошек на завтрак, и аромат гвоздики на лотке цветочницы, и разболевшаяся мозоль, которая свела на нет всю торжественность беседы с очередным официальным лицом, и размышления о том, сколько дать на чай швейцару отеля, который за прошедший месяц только и сделал, что починил свет в ванной, и плач Прайд, постоянно звучавший в ее сердце, и радио за стенкой, когда ей хотелось спать, и угрызения совести из-за того, что она забыла послать цветы Мальвине Уормсер ко дню рождения, — и вот теперь все эти разрозненные клочки Энн Виккерс слетелись и слились, и она стала единым целым — женщиной, яростно жаждущей любви, как Сафо.
Тот же сторонний наблюдатель увидел бы всего — навсего скромно одетую молодую женщину, примостившуюся на краешке чересчур мягкого кресла в одной из клетушек отеля-небоскреба, оснащенного по последнему
•слову техники: электричеством и холодильниками — в самой гуще кинематографического города трехсотметровых башен, стекла и железобетона. Но сейчас с нее слетела шелуха благовоспитанности, рассудительности и железобетонной благопристойности, и она предстала перед миром в своей божественной наготе — женщина-вождь первобытного племени!
Мысли Энн по большей части не облекались в слова — в ее мозгу полыхали и взрывались эмоции, но время от времени они обретали членораздельную форму:
«Да, я хочу внести свою крохотную лепту в мировую цивилизацию. Чем я хуже Флоренс Найтингейл?[143] (Слава богу, я еще не такая одержимая!) Да, я люблю настоящую работу, которая нужна людям и внушает им уважение. И власть я люблю! Я не хочу тратить жизнь на то, чтобы оплачивать счета бакалейщика! У меня достаточно сил, чтобы успеть что-то сделать. И я уже много сделала! И свою власть я использую для того, чтобы дать Китти Коньяк возможность стать человеком!
Но ведь, в сущности, мне все это ни к чему, мне наплевать на это! Я хочу любви, я хочу, чтобы у меня была Прайд, моя дочурка. Я хочу вынашивать ее. В конце концов, я имею на это право. Я хочу ее воспитывать. Господи, хоть бы меня похитил какой-нибудь ковбой из этих идиотских романов о Дальнем Западе! Я рожала бы ему детей и варила бобы… И не превратилась бы в тупую фермершу. Я изучила бы все про злаки, про почву, про тракторы. Стала бы организовывать кооперативы. Занялась бы политикой. И у меня была бы Прайд, был бы муж…
Нет, нельзя, наверное, чтобы все было сразу — и Прайд, и муж, и карьера… Ведь оказались же несовместимыми карьера. Прайд и Линдсей. Ну и дурочки мы были, когда болтали про «феминизм»! Мы собирались во всем сравняться с мужчинами. Никогда мы с ними не сравняемся! Женщины всегда будут или выше мужчин (например, как государственные деятели — возьмем хотя бы Елизавету), или неизмеримо ниже — в своей рабской привязанности к детям. Что бы мы там ни провозглашали в шестнадцатом году, мы, слава богу, по-прежнему женщины, а не мужчины-недоноски! И прекрасно! Пускай Линдсей остается при своей судейской мантии и при евоей пиявке Маргарет — все равно у меня будет моя Прайд!»
Телефонный звонок и голос Рассела Сполдинга:
— Энн, наивно было бы предполагать, что вы сегодня вечером не заняты. Вы, разумеется, обедаете с президентом Колумбии или с турецким пашой…
— Нет, нет, Рассел! Я с удовольствием… Можно ваши слова рассматривать как приглашение?
— Клянусь всеми святыми, — что за вопрос! Лечу к вам.
Где-то в глубине ее сознания робко шевельнулась мысль: «Если бы только он поменьше паясничал…»
Мистер Дж. Рассел Сполдинг, он же Игнац и просто Рассел, сотрудник Института организованной благотворительности, фигура весьма популярная в прогрессивно настроенных кругах Нью-Йорка, был весьма компетентен в своей области: он прочел все положенные социологические труды, умел не хуже любого управляющего страховой конторой допекать сидевших на грошовом жалованье институтских стенографисток (один из необходимейших навыков для тех, чья работа связана с благотворительностью) и в течение десяти секунд мог с точностью установить, действительно ли хочет работать человек, обратившийся в ИНОБЛ за помощью. (Просители же, уподобляясь в этом отношении рыбакам, плотникам, врачам, писателям и авиаторам, по большей части такого желания не испытывали.) Но при всех своих талантах руководителя, в неофициальной обстановке Рассел напоминал Энн большого, добродушного деревенского пса, который с радостным визгом встречает хозяина и, припав лохматым брюхом к земле, нетерпеливо стучит хвостом в предвкушении прогулки…
К моменту его прихода Энн успела сменить костюм на первое попавшее под руку платье, а также умыться и прополоскать горло — и встретила его уверенная, что сумела скрыть свое душевное состояние, как и подобает Великой женщине, привыкшей во всеоружии хладнокровия являться перед любопытной толпой. Он ворвался в прихожую с радостным воплем:
— У меня идея! Китайский ресторан, невиданные яства: цыплята под ананасным соусом, омлет фу-ян… Энн, что такое? Что стряслось?
