Чингиз Айтматов - И дольше века длится день
И кто-то ведь остановил ей поезд на разъезде! Кто-то! Да известно кто — Казангап, кто же ещё! Только он не срывал, конечно, стоп-кран, как Едигей в день смерти Сталина, а договорился, упросил начальника разъезда остановить какой-нибудь пассажирский поезд. Это такой тип… И Укубала, должно быть, приложила руку, чтобы побыстрей выпроводить их вон отсюда! Ну подождите же! И кровь мщения глухо и чёрно вскипела, зажигая мозг, — хотелось ему сейчас собраться с силами и сокрушить всё и вся на этом богом проклятом разъезде, именуемом Боранлы-Буранный, сокрушить дотла, чтобы щепочки не осталось, сесть на Каранара и укатить в сарозеки, подохнуть там в одиночестве от голода и холода! Так он сидел на покинутом месте — обессилевший, опустошённый, потрясённый случившимся. Осталось только тупое недоумение: «Зачем уехала, куда уехала? Зачем уехала, куда уехала?»
Потом он появился дома. Укубала молча приняла его шубу, шапку, валенки отнесла в угол. По застывшему, как камень, серому лицу Буранного Едигея трудно было определить, что он думает и что намерен делать. Глаза его казались незрячими. Они ничего не выражали, затаили в себе нечеловеческое усилие, которое он прилагал, чтобы оставаться сдержанным. Укубала уже несколько раз в ожидании мужа ставила самовар. Самовар кипел, в нём полно было тлеющего древесного угля.
— Чай горячий, — сказала жена. — С огня.
Едигей молча глянул на неё и продолжал хлебать кипяток. Он не чувствовал кипятка. Оба напряжённо ждали разговора.
— Зарипа уехала отсюда с детьми, — промолвила наконец Укубала.
— Знаю, — не поднимая головы от чая, коротко буркнул Едигей. И, помолчав, спросил, всё так же не поднимая головы от чая: — Куда уехала?
— Этого она нам не сказала, — ответила Укубала.
На том они замолчали. Обжигаясь крутым чаем и невзирая на это, Едигей занят был лишь одним: только бы не взорваться, только бы не разнести тут всё вдребезги, не напугать детей, только бы не натворить беды…
Кончив пить чай, он снова стал собираться на улицу. Снова надел валенки, шубу, шапку.
— Ты куда? — спросила жена.
— Скотину посмотреть, — бросил он в дверях.
Короткий зимний день успел тем временем кончиться. Быстро, почти зримо сгущался, темнел воздух вокруг. И мороз заметно покрепчал, позёмка зашевелилась, вскидываясь, змеясь бегущими гривами. Едигей хмуро прошагал в загон. И, войдя, раздражённо зыркнул глазами, прикрикнул на рвавшегося с цепи Каранара:
— Ты всё орёшь! Тебе всё неймётся! Ну так ты у меня, сволочь, дождёшься! С тобой у меня разговор короткий теперь! Теперь мне всё нипочём!
Едигей зло толкнул Каранара в бок, заматерился злым матом, расседлал, отшвырнул прочь седло со спины верблюда и расцепил на его ноге цепь, на которой тот был прикован. Затем он взял его за повод, в другой руке зажал бич, намотанный на кнутовище, и пошёл в степь, ведя на поводу нудно покрикивающего, воющего с тоски атана. Несколько раз хозяин оглядывался, угрожающе замахивался, одёргивал Буранного Каранара, чтобы тот прекратил свой стон и вопль, но, поскольку это не возымело действия, плюнул и, не обращая внимания, шёл угрюмо и терпеливо снося верблюжий ор, шёл упрямо по глубокому снегу, по позёмке, по сумеречному полю, темнеющему, теряющему постепенно очертания. Он тяжело дышал, но шёл не останавливаясь, Долго шёл, мрачно опустив голову. Отойдя от разъезда далеко за пригорок, он остановил Каранара и учинил над ним жестокую расправу. Сбросив на снег шубу, Едигей быстро привязал повод недоуздка к поясу на ватнике, чтобы верблюд не вырвался и не убежал и чтобы иметь руки свободными, и, ухватившись обеими руками за кнутовище, принялся стегать бичом атана, вымещая на нём всю свою беду. Яростно, беспощадно хлестал он Буранного Каранара, нанося удар за ударом, хрипя, изрыгая ругательства и проклятия:
— На тебе! На! Подлая скотина! Это всё из-за тебя! Из-за тебя! Это ты во всём виноват! И теперь я тебя отпущу, беги куда глаза глядят, но прежде я тебя изувечу! На тебе! На! Ненасытная тварь! Тебе всё мало! Тебе надо бегать по сторонам. А она уехала тем часом с детьми! И никому из вас нет дела, каково мне! Как мне теперь жить на свете? Как мне жить без неё? Если вам всё равно, то и мне всё равно. Так получай, получай, собака!
Каранар кричал, рвался, метался под ударами бича и, обезумев от страха и боли, сбил хозяина с ног и побежал прочь, волоча его по снегу. Он волок хозяина с дикой, чудовищной силой, волок как бревно, лишь бы избавиться от него, лишь бы освободиться, убежать туда, откуда его насильно вернули.
— Стой! Стой! — вскрикивал Едигей, захлёбываясь, зарываясь в снегу, по которому тащил его атан.
Шапка слетела, сугробы били жаром и холодом в голову, в лицо, в живот, налезали за шею, за пазуху, в руках запутался бич, и ничего нельзя было поделать, чтобы как-то остановить атана, отвязать повод от ремня на поясе. А тот волок его панически, безрассудно, видя в бегстве спасение. Кто знает, чем бы всё это кончилось, если бы Едигею не удалось каким-то чудом распустить ремень, сдёрнуть пряжку и тем спастись, не то задохнулся бы в сугробах. Когда он уже схватился за повод, верблюд проволок его ещё несколько метров и остановился, удерживаемый хозяином из последних сил.
— Ах ты! — приходя в себя, бормотал Едигей, задыхаясь и пошатываясь.Так ты так? Ну получай, скотина! И прочь, прочь с моих глаз! Беги, проклятый, чтобы никогда мне не видеть тебя! Пропади ты пропадом! Сгинь, проваливай! Пусть тебя пристрелят, пусть изведут, как бешеную собаку! Всё из-за тебя! Подыхай в степи. И чтобы духу твоего близко не было! — Каранар убегал с криком в ак-мойнакскую сторону, а Едигей догонял его, стегал бичом, выпроваживал, отрекаясь, проклиная и матеря на чём свет стоит. Пришёл час расплаты и разлуки. И потому Едигей долго кричал ещё вслед:
— Пропадай, чёртова скотина! Беги! Подыхай там, ненасытная тварь! Чтоб тебе пулю в лоб закатили!
Каранар убегал всё дальше по сумеречному, стемневшему полю и вскоре исчез в метельной мгле, только доносились изредка его резкие трубные выклики. Едигей представил себе, как всю ночь напролёт без устали будет бежать он сквозь метель туда, к ак-мойнакским маткам.
— Тьфу! — плюнул Едигей и повернул назад по широкому, пропаханному собственным телом снежному следу. Без шапки, без шубы, с пылающей кожей на лице и руках, брёл он в темноте, волоча бич, и вдруг почувствовал полное опустошение, бессилие. Он упал на колени в снег и, согнувшись в три погибели, крепко обнимая голову, зарыдал глухо и надсадно. В полном одиночестве, на коленях посреди сарозеков, он услышал, как движется ветер в степи, посвистывая, взвихриваясь, взметая позёмку, и услышал, как падает сверху снег. Каждая снежинка и миллионы снежинок, неслышно шурша, шелестя в трении по воздуху, казалось ему, говорили всё о том, что не снести ему бремя разлуки, что нет смысла жить без любимой женщины и без тех ребятишек, к которым он привязался, как не всякий отец. И ему захотелось умереть здесь, чтобы замело его тут же снегом.
— Нет бога! Даже он ни хрена не смыслит в жизни! Так что же ждать от других? Нет бога, нет его! — сказал он себе отрешённо в том горьком одиночестве среди ночных пустынных сарозеков. До этого он никогда не говорил вслух такие слова. И даже тогда, когда Елизаров, постоянно памятуя сам о боге, убеждал в то же время, что, с точки зрения науки, бога не существует, он не верил тому. А теперь поверил…
И плыла Земля на кругах своих, омываемая вышними ветрами. Плыла вокруг Солнца и, вращаясь вокруг оси своей, несла на себе в тот час человека, коленопреклонённого на снегу, посреди снежной пустыни. Ни король, ни император, ни какой иной владыка не пал бы на колени перед белым светом, сокрушаясь от утраты государства и власти с таким отчаянием, как сделал то Буранный Едигей в день разлуки с любимой женщиной… И плыла Земля…
Дня через три Казангап остановил Едигея у склада, где они получали костыли и подушки под рельсы для ремонта.
— Что-то ты нелюдимый стал, Едигей, — сказал он как бы между прочим, перекладывая связку железок на носилки. — Ты избегаешь меня, что ли, сторонишься почему-то, всё никак не удаётся поговорить.
Едигей резко и зло глянул на Казангапа.
— Если мы начнём говорить, то я тебя придушу на месте. И ты это знаешь!
— А я и не сомневаюсь, что ты готов придушить меня и, быть может, ещё кое-кого. А только с чего это ты так гневаешься?
— Это вы принудили её уехать! — высказал напрямик Едигей то, что мучило и не давало ему покоя все эти дни.
— Ну, знаешь, — покачал головой Казангап, и лицо его стало красным то ли от гнева, то ли от стыда. — Если тебе такое пришло в голову, значит, ты дурно думаешь не только о нас, но и о ней. Скажи спасибо, что женщина эта оказалась с великим умом, не то что ты. Ты думал когда-нибудь, чем бы могло всё это кончиться? Нет? А она подумала и решила уехать, пока не поздно. И я помог ей уехать, когда она попросила меня о том. И я не стал допытываться, куда она двинулась с детьми, и она не сказала, пусть об этом знает судьба и больше никто. Понял? Уехала, не уронив ни единым словом своего достоинства и достоинства твоей жены. И они попрощались как люди. Да ты поклонись им обеим в ноги, что уберегли они тебя от беды неминуемой. Такой жены, как Укубала, тебе вовек не сыскать. Другая бы на её месте такое бы устроила, что ты убежал бы на край света почище твоего Каранара…
