Ромен Роллан - Жан-Кристоф. Том IV
Он очень спешил, он считал, что уже достиг цели. Но тиски, сжимавшие его задыхавшиеся легкие, и беспорядочные образы, толпившиеся в пылающей голове, напомнили ему, что остается еще последний, самый трудный переход… Ну, вперед!..
Он лежал неподвижно, прикованный к постели. Над ним, этажом выше, какая-то глупенькая дамочка часами бренчала на рояле. Она разучила только одну вещь и неустанно повторяла одни и те же музыкальные фразы. Она получала такое удовольствие! Они вызывали у нее всевозможные радостные чувства. И Кристоф понимал ее, но это раздражало его до слез. Хоть бы, по крайней мере, она барабанила не так громко! Кристоф ненавидел шум как отвратительный порок… В конце концов он покорился. Тяжело было приучать себя не слышать. Однако это оказалось не так трудно, как он полагал. Он отдалялся от своего тела, этого больного и неуклюжего тела… Какой позор обитать в нем на протяжении стольких лет! Он смотрел, как оно разрушается, и думал:
«Его уже ненадолго хватит».
Чтобы испытать силу человеческого эгоизма, он спросил себя:
«Чего бы ты хотел больше: чтобы воспоминание о Кристофе, о его личности, его имени сохранилось на веки вечные, а творение его исчезло бесследно, или чтобы творение его жило, а от его личности, от его имени не осталось следа?»
Он ответил не колеблясь:
«Пусть я исчезну, а творчество мое живет! Я выигрываю от этого вдвойне, так как от меня останется только самое лучшее, единственно подлинное. Да сгинет Кристоф!..»
Но вскоре он почувствовал, что творения его становятся ему такими же чуждыми, как и он сам. Верить в долгую жизнь своего искусства — это ребяческое заблуждение! Он прекрасно сознавал не только ничтожность всего созданного им, но и предвидел полнейшее уничтожение, грозящее всей современной музыке. Язык музыки отмирает быстрее, чем какой бы то ни было. Век или два спустя его понимают лишь немногие посвященные. Для кого еще существуют Монтеверди и Люлли? Дубы классического леса уже обрастают мхом. Звуковые сооружения, где поют наши страсти, превратятся в опустевшие храмы и рухнут, преданные забвению… Кристоф удивлялся, что, созерцая эти развалины, он не испытывает ни малейшего волнения.
«Неужели я стал меньше любить жизнь?» — изумленно спрашивал он себя.
Но мгновенно понял, что любит ее гораздо больше… Стоит ли оплакивать руины искусства? Искусство — тень, которую человек отбрасывает на природу. Пусть она исчезнет! Пусть ее поглотит солнце! Тень мешает нам видеть его сияние. Неисчислимые сокровища природы проходят у нас между пальцев. Ум человеческий пытается черпать воду решетом. Наша музыка — иллюзия. Наша шкала тонов, наши гаммы — выдумка. Они не соответствуют ни одному живому звуку в природе. Это — компромисс ума и воображения по отношению к реальным звукам, применение метрической системы к движущейся бесконечности. Уму необходима была эта ложь, чтобы понять непостижимое, и так как он хотел этому верить, то и поверил. Но во всем этом нет правды, нет жизни. Наслаждение, которое доставляет разуму этот созданный им порядок, — только результат извращения непосредственного восприятия сущего. Время от времени гений, соприкасаясь на миг с землей, замечает вдруг поток действительной жизни, перехлестывающий за рамки искусства. Трещат плотины. Стихия устремляется в щель. Но люди тотчас же затыкают пробоину. Так нужно для защиты человеческого разума. Он погибнет, если встретится взглядом с глазами Иеговы. И вот он начинает замуровывать свою келью, куда проникают лишь те лучи, которые он сам изобрел. Быть может, это и хорошо для тех, кто не желает видеть… Но я хочу видеть твой лик, Иегова. Я хочу слышать твой грозный голос, даже если он меня уничтожит. Шум искусства докучает мне. Пусть умолкнет ум! Молчи, человек!..
Но после этих убедительных речей Кристоф сейчас же ощупью стал искать листки бумаги, разбросанные по одеялу, и попытался нацарапать еще несколько нот. Заметив, что противоречит себе, он, улыбаясь, сказал:
— О музыка, мой старый друг, ты лучше меня! Я неблагодарный, я гоню тебя прочь. Но ты, ты не покидаешь меня, тебя не отталкивают мои капризы. Прости, ведь ты прекрасно знаешь: это только блажь. Я никогда не изменял тебе, ты никогда не изменяла мне, мы уверены друг в друге. Мы уйдем вместе, моя подруга. Оставайся со мной до конца!
«Останься с нами…»
Он очнулся от долгого тяжелого забытья, полного бредовых видений. Странных видений, во власти которых он еще находился. Теперь он осматривал себя, ощупывал, искал себя и не находил. Ему казалось, что это кто-то «другой». Другой, более дорогой, чем он… Но кто же?.. Ему казалось, что, покуда он спал, кто-то другой воплотился в него. Оливье? Грация?.. В сердце, в голове он чувствовал такую слабость! Он уже не различает больше своих друзей. Да и к чему? Он любит их всех одинаково.
Он лежал, словно скованный, в состоянии какого-то гнетущего блаженства. Не хотелось двигаться. Он знал: боль притаилась и подстерегает его, как кошка — мышь. Он притворился мертвым. Уже… Рядом никого. Рояль над головой умолк. Одиночество. Тишина. Кристоф вздохнул.
«Как приятно сказать себе под конец жизни, что ты никогда не был одинок, даже когда считал себя всеми покинутым! Люди, которых я встречал на своем пути, братья, на мгновение протянувшие мне руку, таинственные духи, порожденные моим сознанием, мертвые и живые, — все живы, — все те, кого я любил, все те, кого я создал! Вы держите меня в своих жарких объятиях, вы здесь, подле меня, я слышу музыку ваших голосов. Благословляю судьбу, подарившую мне вас! Я богат, я богат… Сердце мое переполнено!..»
Он посмотрел в окно… Стоял один из тех прекрасных пасмурных дней, которые, как говорил Жан-Луи Бальзак, напоминают слепую красавицу. Кристоф жадным взглядом впился в ветку дерева, прильнувшую к стеклу. Ветка набухла, влажные почки блестели, распускались маленькие белые цветы; и в этих цветах, в этих листьях, во всем этом возрождавшемся существе была такая исступленная покорность обновляющей силе, что теперь Кристоф не чувствовал больше усталости, подавленности, не чувствовал своего немощного тела, которое умирало, чтобы возродиться в ветке дерева. Мягкое сияние этой жизни окутывало его. Это походило на поцелуй. Его сердце, наполненное до краев любовью, отдавалось прекрасному дереву, которое улыбалось ему в последние мгновенья его жизни. Он думал, что в эту минуту другие люди любят и живут, что час его агонии — это час экстаза для других, и так бывает всегда, — могучая радость жизни не оскудевает ни на миг. И, задыхаясь, голосом, который уже не повиновался его сознанию (быть может, он даже не издавал ни одного звука, но не замечал этого), он запел гимн жизни.
Невидимый оркестр подхватил мелодию. Кристоф подумал:
«Откуда же они знают? Ведь мы не репетировали. Хоть бы доиграли до конца, не сбиваясь!»
Он пытался сесть, чтобы его было хорошо видно всему оркестру, и принялся отбивать такт своими большими руками. Но оркестр не сбивался; музыканты были уверены в себе. Какая чудесная музыка! Теперь они начали импровизировать ответы. Кристоф забавлялся:
«Погоди, дружок! Я тебя сейчас поймаю».
Он повернул руль и, повинуясь своей прихоти, стал швырять судно вправо, влево, в опасные фарватеры.
«Ну, как ты справишься с этим?.. А с этим? Лови! На!.. Вот еще!»
Они отлично со всем справлялись; они отвечали на отвагу Кристофа еще большей отвагой и дерзновением.
«Что они там еще придумают? Ну и плуты!..»
Кристоф кричал «браво» и громко смеялся.
«Черт побери! Как трудно стало следовать за ними! Неужели я дам себя побить?.. Ну нет, этому не бывать! Сегодня у меня совсем нет сил… Ничего! Последнее слово останется за мной…»
Но оркестр проявлял такую изобретательность, это было такое богатство и такая свежесть, что оставалось только слушать, разинув рот. Дыхание перехватывало… Кристоф почувствовал к себе презрение.
«Скотина! — сказал он себе. — Ты выдохся. Молчи! Инструмент дал все, что мог. Довольно с меня этого старого тела! Мне нужно другое».
Но тело мстило. Сильные приступы кашля мешали слушать.
«Да замолчишь ли ты?»
Он схватил себя за горло, он бил себя кулаками в грудь, как врага, которого нужно одолеть. Он снова увидел себя в гуще уличной схватки. Толпа вопила. Какой-то человек сдавил ему бока. Они катались вдвоем по земле. Тот наседал, Кристоф задыхался.
«Пусти меня, я хочу слушать!.. Я хочу слушать! Пусти, не то я убью тебя!»
Он стал колотить его головой об стену. Но тот не отпускал Кристофа…
«Кто же это? С кем я схватился, с кем борюсь? Чье пылающее тело я охватил руками?..»
Образы налетают один на другой. Хаос страстей. Ярость, сладострастие, жажда убийства, боль от объятий, вся тина, поднимающаяся в последний раз со дна омута…
«Боже мой! Разве еще не скоро конец? Неужели я не оторву вас, пиявки, присосавшиеся к моему телу?.. Пусть погибнет и оно вместе с ними!»
