Энтони Троллоп - Марион Фай
— Не делайте этого, — слабо, чуть слышно, сказала она.
— А я сделаю, — сказал он. — Не знаю, не придется ли мне ехать, в Траффорд; если «да», то вы получите письмецо. Сознаю я, мистрисс Роден, свою полнейшую неспособность написать приличное billet-doux[11]. «Дорогая Марион, я ваш, а вы моя. Остаюсь вечно ваш». Дальше этого я идти не умею. Когда человек женат и может писать о детях, о хозяйстве, делать распоряжения насчет охотничьих лошадей и собак, тогда это, вероятно, становится легко. Прощайте, дорогая. Прощайте, мистрисс Роден. Желал бы я постоянно называть вас герцогиней, в виде мести за вечного «милорда». — С этим он оставил их.
Мистрисс Роден казалось, что между молодыми людьми все решено. Чувство сожаления овладело ею, когда она подумала, что доводы против этого брака так же вески, как и прежде. Тем не менее, это так естественно…
— Так это состоится? — спросила она, с своей самой милой улыбкой.
— Нет, — сказала Марион, без всякой улыбки. — Это не состоится. Почему вы так на меня смотрите, мистрисс Роден? Разве я не говорила вам, перед вашим отъездом, что этому никогда не бывать?
— Но он обращается с вами так, точно он ваш жених.
— Что ж мне с этим делать? Когда я прошу его уехать, он возвращается; когда я говорю ему, что не могу быть его женой, он не хочет мне верить. Он знает, что я его люблю.
— Вы ему это сказали?
— Сказала ли! Ему не нужно было и говорить. Конечно, он это знал. О, мистрисс Роден, если б я могла умереть за него и кончить с этим! А между тем мне бы не хотелось покинуть моего дорогого отца. Что мне делать, мистрисс Роден?
— Но мне сейчас казалось, что вы так счастливы, когда он здесь.
— Я никогда не бываю счастлива при нем, а, между тем, я точно на небесах.
— Марион!
— Я никогда не бываю счастлива. Я знаю, что тому, чего он желает — не бывать. Я знаю, что позволяю ему даром тратить свои сладкие речи. Ему нужна другая, совершенно непохожая на меня. Красавица, с хорошим здоровьем, с горячей кровью в жилах, с громким именем, с величавым взглядом, благородной осанкой, женщина, которая, приняв его имя, даст ему столько же, сколько получит, а главное, женщина, которая не зачахнет у него на глазах, не будет мучить его в течение своей короткой жизни болезнью, докторами, постепенно бледнеющими надеждами безнадежно больной. А между тем, я позволила ему приехать и сказала ему, как нежно его люблю. Он приезжает и читает это в глазах моих. Такое блаженство быть любимой так, как он любит. О, мистрисс Роден, он меня поцеловал. — Это не показалось мистрисс Роден делом необыкновенным; но, не зная, что сказать, она также поцеловала девушку. — Тогда я сказала ему, что он должен уехать и никогда более ко мне не приезжать.
— Рассердились вы на него?
— На него! Я рассердилась на себя. Я подала ему повод это сделать. Как могла я рассердиться на него! Да и что за беда, если б не из-за него? Если б он только захотел понять, что я не могу говорить с ним. Но я слаба во всем, кроме одного. Никогда не заставит он меня сказать, что я согласна быть его женой.
— Моя Марион! Дорогая Марион!
— Но отец этого желает.
— Желает, чтоб вы стали его женой?
— Да. Он говорит: почему бы тебе не быть как все? Как могу я сказать ему? Как могу я сказать, что я не похожа на других девушек из-за моей дорогой мамы? А между тем, он этого не знает. Он этого не видит, хотя так много испытал. Он заметит это только тогда, когда я буду там, на постели, и не смогу к нему прийти, когда он будет звать меня.
— Ничто теперь не доказывает ни ему, ни мне, что вы не доживете до моих лет.
— Я не доживу до старости. Вы знаете, что я умру молодой. Разве кто-нибудь из них уцелел? Но отец мой — мой дорогой отец — должен сам открыть это. Я иногда думала, что меня хватит на его век, что я буду при нем до конца. Оно могло бы быть, если б все это не терзало меня.
— Не сказать ли мне ему, лорду Гэмпстеду?
— Ему во всяком случае надо сказать. Он не связан со мной, как отец. Его скорбь не будет особенно тяжка. — На это мистрисс Роден покачала головой. — Неужели я ошибаюсь?
— Если вы прогоните его от себя, он не легко это снесет.
— Может ли молодой человек, у которого столько интересов, так любить меня? Мне казалось, что только девушки так любят.
— Он понесет свой крест, как несут его другие.
— Но я должна облегчить его ношу насколько могу, неправда ли? Мне следовало это сделать раньше. Если б я сразу удалила его, он бы не страдал. Всему этому должен быть конец. Хотя бы это убило меня, хотя бы это на короткое время страшно огорчило его, это будет сделано!
XVI. Марион наверное поставит на своем
Через день Марион получила от Гэмпстеда обещанное письмо.
«Дорогая Марион!
Оказалось так, как я предполагал. История Родена удивительно их всех взволновала в Траффорде. Отец требует, чтоб я к нему приехал. О сестре моей вы слышали. Вероятно она теперь поставит на своем. Мне кажется, девушки всегда это делают. Она теперь останется одна, я просил ее известить вас тотчас после моего отъезда. Вам бы следовало сказать ей, что она должна заставить его носить настоящее имя отца.
У нас же, голубка, не девушка поставит на своем, а молодой человек. Моя девочка, моя душа, мы радость, мое сокровище, обдумайте все это и задайте себе вопрос: неужели у вас достанет духу приказать мне не быть счастливым?
Если б не то, что вы сами сказали, у меня не нашлось бы достаточно тщеславия, чтоб быть счастливым в эту минуту, так как я счастлив. Но вы сказали мне, что любите меня. Спросите отца вашего и он скажет вам, что если это так, то ваш долг обещать мне быть моей женой.
Может быть, я пробуду в отсутствии день, два, а может быть и неделю. Пишите мне в Траффорд — Траффорд-Парк, Шрьюсбёри, и скажите, что пусть будет по-моему. Мне иногда думается, что вы не знаете, как всецело мое сердце покорено вами, никакие удовольствия меня не радуют, никакие занятия не поглощают, смысл им только и придает мысль о вашей любви.
Ваш Гэмпстед».
«Помните, что вне конверта не должно быть ни слова о лорде. Мне очень неприятно, когда мистрисс Роден меня так называет, но вы меня этим страшно мучите. Этим вы как будто даете понять, что решились считать меня посторонним».
Много раз перечла она письмо это, прижимала его к губам и груди.
Только на другой день взялась она за перо. Долго думала она над письмом своим и, наконец, написала следующее:
«Не знаю, как мне начать мое письмо; вы запретили мне употреблять единственное выражение, которое само легло бы под перо. Но я слишком вас люблю, чтоб сердить вас из-за такой безделицы. А потому мое скромное письмо отправится к вам без обычного вступления. Верьте, что люблю вас всем сердцем. Я и прежде говорила вам это и не хочу унижать себя, говоря, что это была неправда. Но я прежде также говорила вам, что не могу быть вашей женою. Милый, милый, могу только повторить это. Как горячо я вас ни люблю, я не могу быть вашей женой. Вы просите меня все обдумать и задать себе вопрос: неужели у меня достанет духу приказать вам не быть счастливым. У меня не достанет духу позволить вам сделать то, что наверное сделало бы вас несчастным.
На это две причины. Первой, хотя она совершенно достаточна, вы, я знаю, не придадите никакого значения. Когда я твержу вам, что вам не следовало бы выбирать себе в жены такую девушку как я, потому что мои привычки не подготовили меня к такому положению, — то вы иногда смеетесь, а иногда почти сердитесь. Тем не менее я уверена, что я права. Верно, что из всех человеческих существ бедная Марион Фай вам дороже. Когда вы называете меня радостью, сокровищем, я ни на минуту не сомневаюсь, что все это правда. Сделайся я вашей женой, ваша честь и честность заставили бы вас быть ласковым со мною. Но когда вы убедились бы, что я не похожа на других внятных дам, то, мне кажется, вы испытали бы разочарование. Я прочла бы это в каждой черте вашего милого лица и это разбило бы мое сердце.
Но это не все. Не будь ничего другого, мне кажется, я уступила бы, так как я только слабая девушка и ваши речи, моя радость, моя жизнь, убедили бы меня. Но есть другая причина. Тяжело мне говорить о ней: зачем было бы вас этим тревожить? Но мне думается, что, если я выскажу вам все до конца, то вы убедитесь. Мистрисс Роден могла бы подтвердить вам мои слова. Мой дорогой отец мог бы сказать вам тоже самое, если б он сам не хотел позволить себе думать это, из любви в единственному ребенку, какой у него остался. Мать моя умерла, все мои братья и сестры умерли. Я также умру в молодости.
Неужели этого недостаточно? Знаю, что достаточно; а зная это, неужели мне не высказаться перед вами, не раскрыть вам всего моего сердца? Вы позволите мне это сделать; так как, хотя бы между нами было решено, что мы никогда не можем быть друг к другу ближе, чем мы есть, тем не менее мы можем позволить себе любить друг друга? О мой милый, мой единственный друг, я не могу утешить вас тем, чем утешаю себя, так как, вы мужчина я не можете найти утешения в печали и разочаровании, как может найти его девушка. Мужчина думает, что должен завоевать себе все, чего желает. Девушке, мне кажется, достаточно сознавать, что то, чего она всего сильнее желает, досталось бы ей на долю, если бы судьба не была так немилосерда.
