Френсис Фицджеральд - Больше чем просто дом (сборник)
Наступил февраль. Боже правый! Помилуй Америку! Немцы продвигались. Они осадили Рокки-Хилл. Продвинулись еще дальше, колонны маршировали уже у старой мельницы, они миновали детский сад, оставив окраины далеко позади. Их соединения окружили химическую лабораторию и — Bei Reichstag, was ist?[96] Полярные каникулы и ядовитые газы из лаборатории поразили огромную армию одним махом! Давненько они не слышали звуков орудий, но сотрясение Полярных каникул ввергло их в панику. Кто-то сбежал в «Нассау». Но эта общага была закрыта. Кто-то поспешил в кабачок «У Джо». Обещание выплатить незначительную сумму по чеку добило их. Иные рванули в кафешку «Выпивоха», где малиново-зефирно-ореховые безе свели в могилу еще несколько сотен. Кто-то рухнул на скамейки Нассау-стрит. Свалились и те и другие, не выдержав встречи. Кто-то пытался устроить костюмированный парад вокруг Пушки, но престиж «Вигов» и «Клио» отбросил их на окраину. Впрочем, один остался, крича: «Я — Гиш, я коснулся Пушки». Армия Брайана выскочила из редакции «Тигра» и поразила его острием шутки — шутки, у которой борода росла много лет. Америка была спасена, спасена, СПАСЕНА, да спасена острой шуткой. Да, боги!
Обычное дело[97]
Роберт О’Хальник
Краткое содержание предыдущих глав
Джон Брабант, приемный сын Жюля Брабанта, известного своими темными делишками купца из Южной Америки, прибывает в Нью-Йорк без гроша в кармане. Правда, у него при себе имеется шесть рекомендательных писем, одно из которых без подписи, без печати и, по правде сказать, без текста. Все пять, включая шестое, он вручает Джону Брабанту. Джон Брабант, молодой южноамериканец, влюбляется в прекрасную Бабетту Лефлёр, дочь Жюля Лефлёра, купца из Южной Америки.
После того как Жюль вручил четыре из шести рекомендательных писем, написанных Бабеттой Брабант к Жюлю Лефлёру, Джон начинает подозревать, что Джон, Жюль и Бабетта состоят в зловещем заговоре против Брабанта и Лефлёра. После вручения ненаписанного письма он понимает, что из пяти писем, которые Жюль, а возможно, и Бабетта отдали Брабанту, только одно является разгадкой тайны Лефлёра и его связи с Бабеттой.
В этот момент Жюль и Лефлёр встречаются в Центральном парке, и Жюль, вручая не то шестое, не то пятое письмо, обнаруживает, что Бабетта дала Брабанту письмо, но не то, которое Жюль вручил Джону. Сбитый с толку и, по сути, не осознавая важности третьего или четвертого письма, он однажды приглашает Брабанта на чай к себе в будуар. Брабант уверен, что некая зловещая связь с Лефлёром побудила Бабетту приехать из Южной Америки, где Джон прежде работал на подпольной фабрике Лефлёра.
Он садится на корабль, чтобы плыть в Южную Америку, и на борту встречает Брабанта, который плывет туда же с какой-то тайной миссией. Они решают объединить усилия и уничтожают второе письмо. Тем временем на том же судне не узнанный никем из них, переодетый стюардом Брабант везет на себе первое, третье и обрывок пятого рекомендательного письма. Когда они проплывают через Суэцкий канал, из Каира отчаливает шлюпка и на корабль садится Брабант. Четверо остальных пассажиров замечают его прибытие, но, опасаясь за сохранность четвертого и обрывка шестого письма, договариваются вообще не упоминать ни темные делишки, ни Южную Америку.
Тем временем Бабетта и Лефлёр по-прежнему находятся в Ньюпорте и все сильнее и сильнее влюбляются друг в друга. Лефлёр узнает об этом и, не желая, чтобы Бабетта оказалась втянута в роман с этим человеком, покидает свою подпольную фабрику и в сопровождении сотрудника по имени Брабант отправляется на север. Джордж встречает его в Трое в фирме «Дулонг и Петит», они спешно садятся на поезд и уезжают в Такседо-парк, чтобы там присоединиться к остальным и по пути захватить шестое письмо, если герцогиня его еще не написала. По приезде в Нью-Йорк они поселяются в «Рице» и бросаются на поиски Брабанта.
Бабетта в своем будуаре разбирает полотенца, когда дверь внезапно распахивается и входит Женевьева.
Глава XXXI
У Ван Тайнов накрывали к чаю. На широкой лужайке раскидистые груши бросали тени на группы, слоняющиеся по трое или по четверо. Бабетта и Лефлёр уединились за столом в укромном уголке, солнечные зайчики прыгали по отполированному серебру чайного сервиза, и вот она поведала ему все. Когда она закончила рассказ, на миг воцарилась тишина, и он полез за сигаретами в маленькое перламутровое саше, висевшее у него на боку.
Он выбрал сигарету; чиркнул спичкой.
Она взяла ее у него.
Сигарета мгновенно вспыхнула.
— Ну? — улыбнулась она ему; ее глаза обрамляли длинные ресницы, которые вызвали восторженные похвалы Рембрандта прошлой осенью в Голландии.
— Ну… — уклончиво ответил он, сначала положил ногу на ногу, потом сменил ногу. Ту самую ногу, что часто заколачивала победные голы Гарварда на футбольном ристалище.
— Теперь-то ты видишь, что я не более чем игрушка, — вздохнула она, — а я хотела быть много большим для тебя. — Ее голос понизился до шепота.
— Но ты и была! — неистово воскликнул он. — Той памятной ночью, разве не так?
Она покраснела:
— Возможно.
— И еще раз, в лимузине Ченси Уиддкомбса, когда мы…
— Тише, — выдохнула она, — эти слуги не дадут побыть одним. О! Как я устала от той жизни, которую влачу. Иду завтракать — и что же я ем? Грейпфрут. Выезжаю — и куда же? Всегда в одно и то же самое место. Вижу ли я жизнь? Нет!
— Бедняжечка! — сочувственно отозвался он.
— Это чудовищно, — продолжала она, — ничего не есть, кроме пищи, носить лишь одежду, жить только здесь да в городе. — Грациозным жестом руки она указала в сторону города.
Повисло безмолвие. Апельсин скатился со стола в траву, потом снова вспрыгнул на стул и остался там лежать, оранжево-желтый в солнечном луче. Они наблюдали за ним, не говоря ни слова.
— Почему ты не можешь выйти за меня?.. — начал он.
— Нет, не надо снова об этом, — перебила она. — Думаешь, я смогу выжить на твои доходы? Чтобы мне жить у конюшни, где вонючие кони пахнут лошадьми. Нет, я эгоистка.
— Нет, ты не эгоистка, дорогая, — прервал ее он.
— Нет, эгоистка, — продолжала она. — Думаешь, я смогла бы повсюду сносить скрытые насмешки моих так называемых друзей? Да, они станут насмехаться, когда увидят меня в твоем убогом «саксоне». Нет, Гордон, утром я ездила в город по частям на двух автомобилях «пирс-эрроу». Я не могу иначе.
— Но, дорогая, — снова перебил он, — я…
— Нет, не извиняйся. Ты говоришь, что нам не нужна собственная ложа в опере. Мы можем сидеть и в партере. Но я могу спать только в ложе. А в партере мне придется все время бодрствовать, снося скрытые насмешки моих так называемых друзей. Да, они станут надо мной потешаться.
Минуту он размышлял, привычно звонко шлепая губами, как в те времена, когда они малышами играли вместе в Центральном парке, бывшем тогда его родовым имением.
Он взял ее руку в свою, в ту самую руку, выигравшую так много бейсбольных матчей за Йель, когда все его звали Красавчик Брабант и он был питчером. Он думал о тех жарких и томных днях минувшего лета, когда они читали друг другу вслух гиббоновскую «Историю Римской империи»[98] и трепетали от первых признаний в любви.
Миссис Ван Тайн, прихрамывая, вышла на лужайку, проковыляла по траве и споткнулась о чайный стол.
— А что это вы тут делаете, дорогуши? — спросила она ласково, но подозрительно. — Все вас ждут. — Она повернулась к Жюлю: — Все думают, что вы шутки ради спрятали мячи для поло, и страшно сердятся на вас.
Он устало усмехнулся. Какое ему дело до мячей для поло и прочих позолоченных погремушек мира, который он отринул навсегда!
— Они на кухне, — медленно выговорил он, — в ящике с мылом.
И он медленно побежал к тропинке своей знаменитой трусцой, которая сделала его капитаном команды бегунов в Принстоне.
Бабетта гневно обернулась к матери.
— Ты ранила его чувства! — закричала она. — Ты холодная и жестокая, корыстная и бессердечная, большая и толстая! — Она толкнула мать на чайный столик.
Солнце медленно скрылось из виду, и много позже после того, как другие одевались и раздевались к обеду, Бабетта сидела и смотрела, как апельсин катится вверх и вниз от лужайки к столу, и спрашивала, а что, если он, на свой собственный глупый лад, разгадал тайну мироздания?
Глава XXXII
Покидая дом в сопровождении почтительного дворецкого, который нес чемоданы, Бабетта обернулась и увидела силуэт графини Джинавры, нарисовавшийся в дверном проеме.
— Счастливого пути! — крикнула графиня.
Лефлёр, разводя пары на своем «саксоне», ожидал у ворот. Она поставила ногу на переднее сиденье. Закутанная в меха, одеяла, накидки, шинели, старую дерюгу и хлопчатобумажный ватин, она в последний раз бросила взгляд на дом. Ослепительный фасад времен Седрика I был испещрен бликами, обозначавшими раннеанглийские окна. В проеме елизаветинских дверей стояла колониальная фигура Бабеттиной матери.
![Фрэнсис Фицджеральд - Три часа между рейсами [сборник рассказов]](/uploads/posts/books/136955/136955.jpg)
