Александр Минчин - Факультет патологии
– Что, такой слабоумный или тупой?
– Нет, ты просто маленький мальчик. И я себе дала слово прощать, как ему.
– Да что вы? – я отрываюсь от нее, улыбаясь.
– Я неправильно сказала, взрослеющий мальчик.
– Ну, спасибо за поправку. Конечно, у тебя на глазах и гру… – я остановился, так как она взглянула на меня. Я оборвался вовремя, с ней мне не хочется пошло шутить.
Даже не сразу соображаю (после ее взгляда), зачем звонит телефон. И бегу в коридор отвечать. Где моя соседка? – опять не вовремя думаю я.
– Сыночек, здравствуй! Ну, как твой последний экзамен?
Как зубная боль в зубе отдается.
– Хорошо, мама. Сейчас ты спросишь, что я получил? Отвечаю – четыре.
– Какой ты у меня умница! – Да, чрезвычайная.
– А почему ж ты не приезжаешь, папа ждет тебя отпраздновать, купил шампанское.
– Но Наташа еще не сдала, у нее через два дня экзамен последний.
– А ты здесь при чем, ты же не должен ей мешать.
– Я ей помогаю… Заниматься.
– А, ну я себе представляю, как ты ей помогаешь. – Она смеется.
– Ну, мать, два очка тебе. Договоримся так: послезавтра вечером встречаемся и празднуем. У нее окончание института к тому же.
– Что-то ты о себе совсем не говоришь, все она и она с уст не сходит. Не тревожный ли это симптом, сыночек, хотя она мне нравится!
– Мать, не будь так дотошна, до послезавтра. – Я вешаю трубку.
Когда я возвращаюсь, она опять спит. Я нежно укрываю ее плечо, опять. Но она не видит.
Я приезжаю ее встречать к институту, когда она сдает выпускающий экзамен: наших все равно нет, все кончили. А ее выпускной курс не волнует меня, да и какая разница.
Я встречаю ее у института!
Я стою у зеркала в вестибюле и думаю, ну чего я такой страшный. Хотя это и не так важно, но могли бы родить другого. Чтобы я не мучился своим пребыванием в нижних слоях атмосферного пространства. А это откуда у меня, такие слова, совсем перезанимался. Тем более по географии в школе у меня была хроническая тройка, и географичка любила меня, как я ее, а она собаку, а та собака…
И вдруг я слышу позади себя:
– Здравствуй, Саша, а я и не знала, что ты в институте что-то делаешь.
Я поворачиваюсь: это она, доцент Храпицкая, в выношенном синем костюме-двойке – василькового цвета, удлиненном ниже колена.
– Здравствуйте, – говорю я. И ни о чем не хочу думать. То кончилось, прошло, исчезло и меня не касается.
– Я хотела с тобой поговорить, спрашивала твой номер у девочек, но мне сказали, что ты сейчас не живешь дома.
– Благодарю вас за внимание, очень тронут. Что-нибудь случилось?
– Нет, что ты, что может в моей жизни случиться: институт, работа, студенты, неоконченная докторская, которая уже должна быть готова…
Меня все это не волнует. Я стою и смотрю на нее безучастно.
– Ты, наверно, обиделся на меня?
– Ну что вы, я еще не ненормальный: с женщиной счеты сводить или на нее обижаться. Я просто думал, что вы редкий представитель педагога, и уважал его в вас, и ваши филигранные познания, а вы оказались простая и слабая, как всякая мирская женщина. И мне сразу стало безразлично и неинтересно, обидно, что я ошибся. Только поймите меня правильно: я не хочу вас обидеть или оскорбить, не дай бог, тем более. Я говорю то, что думаю.
– Я все понимаю. Причина, почему я искала тебя, сказать, что я – не права. Это, возможно, была моя первая ошибка за все время. Ты отвечал очень сильно, на всем курсе в эту сессию не было такого ответа. Одно то слово, конечно, не стоило, чтобы снижать тебе отметку на целый балл. Но я… вдруг испугалась, не знаю, глупость какая-то, что они подумают, что я небеспристрастна к тебе или необъективна, зная, что ты был у меня в семинаре и отвечал на каждом занятии, и я любила твои ответы и как ты работал. И конечно, любому другому я без двух мнений поставила бы высший балл, а тебе… с тобой что-то не то у меня получилось.
Я стоял и, глядя на нее, думал, сколько же ей стоило, этой безошибочной женщине, пересилить себя и сказать мне, никому, все это. И у меня скверная натура – я не спешил отвечать, стоял и наслаждался, взвешивая, что сказать.
Я не торопился. И тогда она сказала:
– Поэтому… если можешь – прости меня. Я прошу у тебя прощения. Сейчас уже поздно, ничего не исправишь: да и не в отметке дело…
Рот мой открылся, как отвалился, и я уже не думал о виде или о своей позе, это было не важно. Что-то горячей волной полоснуло внутри души, редкий раз в жизни я смутился. Абсолютно не зная, что сказать и как сказать, мне было неудобно за себя. Очень.
И вдруг следом я услышал (а потом и увидел тут же) ее:
– Сашенька, я не знала, что ты приедешь! Какой ты умница, я все сдала…
И, уже почти целуя, удачница заметила, что напротив меня стоит она. Моя преподавательница.
– Здравствуйте, – мягко сказала она, еще не понимая, о чем это.
– А, Наташа, здравствуй. Я не знала, что вы вместе… ну, не буду мешать или задерживать, счастливо. – Она повернулась и пошла, своей сухой походкой, василькового застиранного цвета.
– Что это, Сашенька, значит?.. И я сказал:
– Это самый лучший преподаватель, которого я когда-либо встречал, и больше, и лучше уже не встречу, никогда.
Мы обнялись, и я поцеловал ее на глазах у всего (безмолвного и невидящего) института, поздравив с окончанием мук, и – института, с получением ОБРАЗОВАНИЯ.
А потом сказал:
– Идем, я тебе розы буду покупать и охапками бросать под твои стройные ноги.
Ей понравилось это.
Мы идем, я покупаю их, розы, но она держит охапку, не давая бросать. Сначала мы едем ко мне, и переодеваюсь я. Она сидит за столом счастливая и немного отрешенная.
– Наташ, – говорю я, надевая чистую рубашку лимонного с светлым чаем цвета. – Ты имеешь хотя бы пол-идеи, куда девать твои бутылки с тремя корзинами, которые надо отдать. Наверно.
– Не-а, – говорит она счастливо, передразнивая меня. Я всегда говорю «не-а».
– Однако я обещал папе как-нибудь съехать отсюда. А оставлять их соседям или соседу, мне не хочется: слишком дешево и мелкая благодарность. Ему – от меня. Надо что-нибудь подороже и покрупнее.
И тут она улыбается:
– А давай отдадим твоему папе, он же любит шампанское. И вино тоже.
– Только он пьет два раза в год, на свой день рождения и на праздник какой-нибудь. Сосчитай, сколько ему это лет пить придется?
Она даже не улыбается. И грустно говорит, будто предыдущая тема исчерпана:
– Ты, правда, должен уезжать «отсюда»? Мне эта комната так нравится, с ней столько связано, она моя любимая. – Хотя комната страшная.
– Я не «должен» уезжать отсюда, но ты же не собираешься оставаться в Москве на все лето.
И мы впервые долго смотрим друг другу в глаза. Она ничего не говорит. А я не спрашиваю – не хочу, ненавижу, не желаю, она умная девочка, не мне ее подталкивать, сама разберется.
– А ты хотел бы? – Глаза ее пронзительно впиваются в мои, и опять эти искры зажигаются и мечутся.
Я никогда ни о чем не прошу. Поэтому:
– Вопрос, достойный Нобелевской премии, – отвечаю я.
И добавляю, сам для себя: за одну постановку вопроса.
Потом мы едем к ней, и она переодевается. А перед этим я стаскиваю три корзины вниз и кладу их в такси.
Мы доезжаем до ее общежития, и тут я говорю невероятное:
– Не спеши, мне приятно подождать тебя. Она уходит растерянно и впервые оборачивается, ей непривычно, – она не знает еще меня.
Я протягиваю таксисту трешку и даю двойной счетчик среди бела дня.
– А с бутылками что, мастер? – говорит он мне и нравится.
– Ах, да, я и забыл совсем.
– С такой девушкой… – шутит он.
Я даю ему еще деньги, называю адрес, чтобы он отвез, – я знаю, мама всегда к вечеру дома, – и прошу, чтобы он сказал, что «это девочка Наташа свои коробочки вперед высылает. И скоро приедет сама».
Он улыбается и трогает, я почему-то не знаю, но верю, что он довезет.
– Эй, возьми себе, – кричу я и добавляю в никуда тихо: – пару бутылок! – в пустую тишь и тихую пустошь, но его уже нет. Это и естественно.
Она появляется через пятнадцать минут, и я целую вдруг ее на глазах у всего общежития. Мне положить на всех, и я не могу оторваться. Она, как всегда, изящна и утонченна, и опять в другом, новом одеянии, никогда не надела ко мне одного и того же. А что это за признак?
Мы переходим через мост, спускаясь на набережную.
Мама накрывает вкуснющий стол, а папа целует Наташу в две щеки, найдя причину – окончание института. Сразу все садятся за стол, так как хочется кушать и ждали нас.
Папа начинает:
– Наташа, а что это за корзины с бутылками? Принес мужчина и не захотел ничего брать.
Она смотрит на меня: она даже не спросила, где они, когда вышла, переодевшись. Мне"это нравится.
– Когда у вас день рождения? – спрашивает она.
– Седьмого января будет, – говорит папа.
– Это вам к этому дню. Меня, к сожалению, здесь не будет.
Я вздрагиваю, хотя все знаю я, чего я вздрагиваю?
– Я очень тронут, Наташа, весьма приятна такая предупредительность, – но это очень доро…
