Томас Гарди - Тэсс из рода дЭрбервиллей
— О, не говорите о нем ничего плохого! Это произошло из-за вас. Он узнал…
— Ах, вот что!.. Это печально, Тэсс!
— Да.
— Но жить вдали от вас… заставлять вас так работать!
— Он не заставляет меня работать! — с жаром воскликнула она, заступаясь за отсутствующего. — Он ничего не знает! Я сама так хотела.
— Но он вам пишет?
— Я… я не могу об этом говорить. Есть вещи, которые касаются только нас двоих.
— Иными словами — не пишет. Вы — покинутая жена, моя прелестная Тэсс!
Он порывисто взял ее за руку, но на руке была толстая перчатка, и, сжав грубые кожаные пальцы, он не почувствовал живой руки.
— Нет, не надо! — испуганно воскликнула она, вытаскивая руку из перчатки, словно из кармана, и оставляя в его руке кожаные пальцы. — О, уйдите! Ради меня… ради моего мужа… заклинаю вас вашим христианством!
— Да, да, ухожу, — ответил он отрывисто и, отдав ей перчатку, хотел уйти; потом снова повернулся к ней и сказал: — Тэсс, видит бог, у меня не было грешных мыслей, когда я взял вашу руку!
Увлеченные разговором, они не слышали мягкого топота копыт по вспаханной земле; лошадь остановилась неподалеку от них, и раздался голос:
— Черт возьми, чего ты бросаешь работу среди дня?
Фермер Гроби издали увидел прогуливающуюся пару и пожелал узнать, зачем они забрались в его владения.
— Не смейте так разговаривать с ней! — крикнул д’Эрбервилль, и лицо его потемнело от гнева, мало напоминающего христианские чувства.
— Вот оно что, мистер. А какие могут быть у нее дела с попами и методистами?
— Кто этот парень? — спросил д’Эрбервилль, взглянув на Тэсс.
Она подошла к нему ближе.
— Уходите, прошу вас!
— Как! И оставить вас с этим негодяем? По лицу видно, что это за грубиян!
— Он меня не обидит. Уж он-то в меня не влюблен. Я могу оставить ферму на Благовещение.
— Мне ничего не остается, как повиноваться. Но… Ну, прощайте!
Когда ее защитник нехотя удалился — защитник, которого она страшилась больше, чем обидчика, фермер снова стал ее ругать, но его брань Тэсс выслушала с величайшим хладнокровием, потому что боялась совсем иного обращения. Иметь хозяином этого тупого человека, который надавал бы ей пощечин, если бы только посмел, являлось для нее чуть ли не облегчением после прежних испытаний. Молча направилась она в тот конец поля, где работала; только что закончившееся свидание поглощало все ее мысли, и вряд ли она замечала, что лошадь Гроби почти касается носом ее спины.
— Если ты нанялась работать на меня до Благовещения, так уж я позабочусь о том, чтобы ты договор исполнила, — ворчал он. — Вот чертовы бабы — то одно у них, то другое. Ну да я этого не потерплю!
Тэсс прекрасно знала, что других работниц он не притеснял так, как притеснял ее, не забыв о полученной пощечине. И на секунду она задумалась о том, как сложилась бы ее жизнь, если бы она была свободна, приняла только что сделанное ей предложение и стала женой богача Алека. Не пришлось бы ей тогда подчиняться грубому хозяину, да и всем тем, кто, казалось, теперь ее презирает.
— Нет! — прошептала она. — Я бы не могла выйти за него замуж! Очень уж он мне не нравится.
В тот же вечер она начала писать трогательное письмо Клэру, скрывая от него свои беды и заверяя в вечной своей любви. Всякий, кто умеет читать между строк, понял бы, что за великой ее любовью скрывается великий страх, чуть ли не отчаяние, — страх, вызванный какими-то обстоятельствами, о которых ни слова не сказано в письме… Но и на этот раз не закончила она своего послания… он предлагал Изз ехать вместе с ним и, быть может, совсем ее не любит. Она спрятала письмо в сундучок и задумалась о том, попадет ли оно когда-нибудь в руки Энджела.
Зима проходила для нее в тяжелой работе, и наконец настал день, знаменательный для всех земледельцев, — день сретенской ярмарки. На этой ярмарке заключались новые договоры на год, начиная с Благовещения, и те батраки, которые подумывали о том, чтобы подыскать другое место, неизменно отправлялись в город, где была ярмарка. Почти все работники с фермы Флинтком-Эш подумывали о полном расчете и рано поутру двинулись в город, находившийся милях в десяти-двенадцати, по холмистой дороге. Хотя Тэсс также намеревалась остаться только до Благовещения, однако она была в числе тех немногих, кто не пошел на ярмарку; смутно надеялась она на какую-то перемену, благодаря которой ей не нужно будет снова наниматься батрачкой на ферму.
Был тихий февральский день, удивительно теплый для этой поры года, и можно было подумать, что зиме конец. Не успела она пообедать, как перед окном ее домика, где она осталась сегодня одна, появился д’Эрбервилль.
Тэсс вскочила, но гость уже стучал в дверь, и убежать она не могла. Стук д’Эрбервилля, походка его, когда он шел к двери, указывали на то, что со времени их последней встречи с ним произошла какая-то неуловимая перемена. Казалось, он стыдился того, что делал. Она хотела было не открывать дверь, но вряд ли и это имело смысл; подняв щеколду, она быстро отступила назад. Он вошел, увидел ее и, не поздоровавшись, сел на стул.
— Тэсс, я ничего не мог поделать! — с отчаянием начал он, вытирая лицо, раскрасневшееся от волнения. — Я должен был хотя бы зайти узнать, как вы живете. Клянусь, я совсем о вас не думал, пока мы не встретились в то воскресенье. А теперь меня преследует ваш образ, и я не могу от него избавиться! Грустно, что хорошая женщина причиняет зло дурному человеку, но это так! Если бы вы помолились обо мне, Тэсс!
Было что-то почти жалкое в этом тихом отчаянии, но Тэсс не чувствовала к нему жалости.
— Как я могу молиться о вас, — сказала она, — если мне запрещено верить в то, что великая сила, которая правит миром, ради меня изменит свои планы?
— И вы действительно так думаете?
— Да. Меня излечили от самонадеянных представлений.
— Излечили? Кто же?
— Мой муж, если уж вы хотите знать.
— Ах, ваш муж… ваш муж! Как это странно! Помню, что-то в этом духе вы мне говорили в прошлый раз. Во что же вы верите, Тэсс? — спросил он. — У вас как будто нет никакой религии… и, быть может, по моей вине.
— Есть, но ни во что сверхъестественное я не верю.
Д’Эрбервилль посмотрел на нее недоверчиво.
— Значит, вы считаете, что я избрал ложный путь?
— Да, более или менее.
— Гм… а я-то был так уверен, — встревоженно проговорил он.
— Я верю в дух Нагорной проповеди, в это верит и дорогой мой муж. Но я не верю…
И она перечислила все, что отрицала в религии.
— Понимаю, — сухо сказал д’Эрбервилль, — вы принимаете все, во что верит дорогой ваш муж, а все, что отрицает он, отрицаете и вы, не рассуждая и не задумываясь. Как это по-женски! Он поработил ваш ум.
— Да, потому что он все знает! — воскликнула она с такой горячей простодушной верой в Энджела Клэра, какую не только он, но и человек более совершенный вряд ли мог бы заслужить.
— Но не следует усваивать целиком чьи бы то ни было скептические взгляды. Нечего сказать — хорош ваш муж, если он учит вас скептицизму!
— Он никогда не навязывал мне своих взглядов. И никогда не хотел говорить со мной об этом. А я рассуждала так: то, во что верит он, хорошо знакомый с разными доктринами, ближе к истине, чем мои убеждения, потому что я никогда никаких доктрин не изучала.
— Ну а что он говорил? Хоть что-нибудь должен же был он говорить?
Она задумалась; отдельные замечания Энджела Клэра она запомнила слово в слово, даже если смысл был ей непонятен, и сейчас повторила жестокий полемический силлогизм, который слышала от него, когда он размышлял при ней вслух, что случалось с ним нередко. С удивительной точностью она воспроизвела даже манеру говорить и интонации Клэра.
— Скажите еще раз, — попросил д’Эрбервилль, который слушал с глубоким вниманием.
Она повиновалась, а д’Эрбервилль шепотом повторял за ней слова.
— Быть может, вы еще что-нибудь запомнили? — спросил он.
— Однажды он сказал вот что…
И она повторила аргументы, которые можно было бы найти в целом ряде произведений, начиная от Dictionnaire Philosophique[7] и кончая научными очерками Гекели.
— Как это вы запомнили?
— Я хотела верить в то, во что верит он, хотя он этого и не просил. И мне удалось выпытать у него кое-что. Не могу сказать, чтобы я все это хорошо понимала, но я знаю, что это правда.
— Гм… Любопытно, что вы меня учите тому, чего сами не знаете.
Он глубоко задумался.
— Вот я и пошла по его дороге, — продолжала она. — Мне не хотелось, чтобы пути у нас были разные. Что хорошо для него — то хорошо и для меня.
— А ему известно, что вы такой же скептик, как и он?
— Нет… если я и скептик, то я никогда ему об этом не говорила.
— Ну, Тэсс, теперь вы находитесь в лучшем положении, чем я! Вы не верите в мою религию, и поэтому вам не нужно ее проповедовать, совесть вас за это не упрекает. А я верю, что проповедовать я должен, — и трепещу, потому что я отказался от проповеди и не сумел справиться со своей страстью к вам.
