Айн Рэнд - Источник. Книга 1
— Нет ничего более бесполезного, дорогая Кики, — сказал Эллсворт Тухи, — чем богатая женщина, которая избрала своей профессией занимать гостей. И все же все бесполезное имеет свое очарование. Как, например, аристократия, одно из самых бесполезных явлений.
Кики Холкомб хитренько наморщила носик в гримасе легкого упрека, хотя сравнение с аристократией понравилось ей. Три хрустальные люстры сверкали в бальном зале флорентийского стиля, и, когда Кики взглянула на Тухи, свет застыл, отраженный в ее глазах, и они влажно заискрились в бахроме ее густо напудренных век.
— Вы говорите отвратительные вещи, Эллсворт. Не знаю, почему я все еще приглашаю вас к себе.
— Именно поэтому, дорогая. Я полагаю, меня будут приглашать сюда, когда мне этого захочется.
— Что может с этим поделать слабая женщина?
— Никогда не спорьте с мистером Тухи, — произнесла миссис Гиллспай, высокая женщина с ожерельем из крупных бриллиантов, одинаковых по размеру с ее зубами — она охотно демонстрировала и их, когда улыбалась. — Это бесполезно. Мы проигрываем, даже не начав играть.
— Спорить, миссис Гиллспай? — возразил Тухи. — В этом нет ни пользы, ни очарования. Оставьте это для умных мужчин. Ум не что иное, как опасное свидетельство слабости. Говорят, мужчины начинают развивать свой ум, когда терпят неудачу во всем остальном.
— Все-то вы шутите, — произнесла миссис Гиллспай, в то время как ее улыбка свидетельствовала о том, что она приняла слова Тухи за приятную для себя истину. Она с видом победительницы завладела им и отвела его в сторону как приз, украденный у миссис Холкомб, которая на минутку отвернулась, чтобы приветствовать новых гостей. — Но вы, умные мужчины, настоящие дети. Вы так чувствительны. Вам надо потакать.
— Я бы не стал этого делать, миссис Гиллспай. Мы бы этим воспользовались, а выставлять напоказ свой ум так вульгарно. Даже вульгарнее, чем выставлять напоказ свое богатство.
— Боже мой, как вы все тонко понимаете! Нынче, как я слышала, вы считаетесь радикалом, но я не принимаю это всерьез. Ни настолечко. Как вам это нравится?
— Мне это очень нравится, — заверил Тухи.
— Меня не проведешь. Не можете же вы заставить меня думать, что вы из опасных людей. Опасные люди все грязные и говорят очень неграмотно. А у вас такой прекрасный голос.
— Что же вас заставляет думать, будто я тщусь стать опасным, миссис Гиллспай? Я просто являюсь — как бы это сказать? — той нежной вещью, которую называют совестью. Вашей собственной совестью, к счастью для вас, воплощенной в другом человеке и готовой принять на себя вашу озабоченность судьбой людей, чья доля менее завидна в этом мире. Так что вы сами уже свободны от этих забот.
— Что за странная идея! Я даже не знаю, ужасно ли это, или очень мудро.
— И то и другое, миссис Гиллспай, как и любая мудрость. Кики Холкомб с удовольствием обозрела свой бальный зал.
Она взглянула на потолок, до которого не доходил свет люстр, и с удовольствием отметила, как он высок, какой он величественный и недоступный. Толпа гостей не могла уменьшить размеров зала; он возвышался над ними как громадная четырехугольная коробка, ни с чем не соизмеримая, и именно это впустую растраченное пространство, как бы втиснутое над залом, придавало всему видимость царской роскоши; потолок можно было сравнить с крышкой ящичка для драгоценностей, излишняя величина которой подчеркивает лежащий на его плоском дне единственный небольшой бриллиант.
Гости двигались двумя меняющими направление потоками, которые рано или поздно прибивали их к двум водоворотам. В центре одного из них стоял Эллсворт Тухи, а другого — Питер Китинг.
Вечерний костюм не шел Эллсворту Тухи: прямоугольник белой манишки удлинял его лицо, как бы унося в двухмерное пространство; бабочка на тонкой шее делала ее похожей на шею ощипанного цыпленка — бледной, голубоватой и почти готовой к тому, чтобы ее одним движением свернула чья-то сильная рука. Однако в его манере носить одежду было больше достоинства, чем у кого-либо из присутствовавших мужчин. Он носил ее с беспечной бесцеремонностью уродца. И сама гротескность его внешности становилась знаком его превосходства, превосходства настолько значительного, что он мог спокойно пренебречь такой мелочью, как внешность.
Он говорил молодой, меланхолического вида женщине в очках и вечернем платье с глубоким вырезом:
— Моя дорогая, вы навсегда останетесь интеллектуальной дилетанткой, если не отдадите себя служению делу, более возвышенному, чем ваша собственная персона.
Он говорил тучному джентльмену с раскрасневшимся от спора лицом:
— Но, друг мой, мне это тоже может не нравиться. Я всего лишь сказал, что таков неизбежный ход истории. И не нам с вами спорить с ходом истории.
Он говорил несчастному молодому архитектору:
— Нет, мой мальчик, если я и имею что-то против тебя, то совсем не из-за того скверного здания, которое ты спроектировал, а из-за того дурного вкуса, который ты проявил, хныкая по поводу моей критики. Надо быть осмотрительнее. А то кое-кто может сказать, что ты не умеешь ни запрячь, ни тронуться с места.
Он говорил вдове миллионера:
— Да, я думаю, это блестящая идея — помочь своим вкладом программе социальных исследований. Так вы сможете погрузиться в великий поток культурных устремлений человечества, не поступаясь ни привычным образом жизни, ни хорошим пищеварением.
Окружающие говорили:
— Не правда ли, это очень остроумно? И какая смелость!
Питер Китинг радостно улыбался. Он чувствовал, что внимание и восхищение текут к нему со всех сторон зала. Он смотрел на людей, на всех этих аккуратных, надушенных, шуршащих шелком людей, отлакированных светом, стекавшим с них, как стекала вода в душе несколько часов назад, когда они готовились идти сюда и трепетно стоять перед человеком по имени Питер Китинг. Бывали минуты, когда он забывал о том, что он Питер Китинг, и смотрелся в зеркало, желая присоединиться к общему восхищению собой.
Когда однажды поток гостей столкнул его лицом к лицу с Эллсвортом Тухи, Китинг улыбнулся, как мальчик, выбравшийся из речки в летний день, искрящийся, полный сил и неуемной энергии. Тухи стоял и смотрел на него; руки Тухи небрежно скользнули в карманы брюк, отчего его пиджак оттопырился поверх тощих бедер; казалось, он слегка покачивался на своих коротких ножках; глаза его были внимательны и загадочно пытливы.
— Ну это… Эллсворт… это… разве это не чудесный вечер? — спросил Китинг, как ребенок спрашивает мать, которая все понимает, и как мужчина, который слегка выпил.
— Ты счастлив, Питер? Сегодня ты — настоящая сенсация. Малыш Питер перешагнул черту славы. Так это и бывает, и никто не определит точно, когда и почему… Хотя, кажется, одна особа явно тебя игнорирует.
Китинг поморщился. Его удивило, когда и как Тухи нашел время это заметить.
— Господь с ней, — сказал Тухи, — к сожалению, исключения подтверждают правило. У меня всегда была абсурдная мысль, что только очень необычный человек сможет привлечь внимание Доминик Франкон. Тогда-то я и подумал о тебе. Так, досужая мысль. Но все же, знаешь, мужчина, который ее получит, будет обладать чем-то таким, чему ты не способен ничего противопоставить. Здесь он тебя и переплюнет.
— Никто еще ею не обладал, — обрезал его Китинг.
— Нет, без сомнения, нет. Еще нет. Это несколько удивительно. Полагаю, для этого надо быть совершенно необычным человеком.
— Послушайте, какого черта вы это говорите? Вам не нравится Доминик Франкон. Разве не так?
— Я никогда не говорил, что нравится.
Чуть позже Китинг услышал, как Тухи мрачно говорил в разгаре какого-то серьезного обсуждения:
— Счастье? Но это же так заурядно и буржуазно. Что такое счастье? В жизни есть многое, что гораздо важнее счастья.
Китинг медленно пробирался к Доминик. Она стояла, отклонившись назад, как будто воздух был достаточно надежной опорой для ее тонких обнаженных лопаток. Ее вечернее платье было цвета стекла. Ему показалось, что он видит сквозь ее платье стенку напротив. Она выглядела до нереальности хрупкой,но эта хрупкость говорила о какой-то пугающей силе, которая привязывала ее к жизни, — в теле, явно не созданном для жизни.
Когда он приблизился, она не сделала никакой попытки ускользнуть; она повернулась к нему, ответила, но монотонная точность ее ответов остановила его, лишила сил и вынудила вскоре отойти.
Кики Холкомб встретила входивших Рорка и Хэллера у двери. Хэллер представил ей Рорка, и она заговорила, как всегда, таким тоном, который подобно несущейся ракете сметал самим своим напором всякое сопротивление:
— О, мистер Рорк, я так хотела увидеться с вами! Мы все здесь так много слышали о вас! Только должна вас сразу предупредить, что мой муж вас не одобряет — из чисто художественных соображений, — но пусть это вас не тревожит, в моем лице вы имеете союзника, и весьма преданного союзника.
