Эптон Синклер - Джунгли
Он осторожно повернулся, чтобы лучше разглядеть свою соседку, но потом, как зачарованный, уставился прямо на нее. По-видимому, она уже забыла о нем и смотрела на эстраду. Говорил какой-то мужчина. Юргис смутно слышал его голос, но все его внимание было приковано к лицу женщины. Он смотрел на нее, и его охватывало смутное беспокойство, переходившее в тревогу. Что с ней? Чем она так захвачена? Что происходит в этом зале? Она сидела, окаменев, крепко сжав руки — так крепко, что под кожей были видны сухожилия. На лице у нее отражалось страшное волнение и напряжение, как будто она отчаянно боролась или смотрела на чужую борьбу. Ноздри ее слегка вздрагивали, и время от времени она быстро облизывала сухие губы. Грудь ее вздымалась, ее возбуждение, казалось, возрастало и снова падало, как лодка на океанских валах. Что это? В чем дело? Очевидно, ее волнует то, что говорит человек на эстраде. Что же это за человек? Что здесь, наконец, происходит? И Юргис посмотрел на оратора.
Перед ним словно открылась картина дикой природы — бури в горах, ломающей деревья, корабля среди бушующего моря. Юргисом овладело тревожное ощущение сумбура, беспорядка, дикого и бессмысленного хаоса. Человек был высок, худ и казался таким же измученным, как и сам Юргис. Редкая черная борода закрывала половину лица, и видны были только черные провалы глаз. Он говорил быстро, в страшном возбуждении; он жестикулировал и метался по сцене, простирая свои длинные руки, словно хотел захватить ими каждого из своих слушателей. Голос его был глубок, как орган. Но Юргис не сразу подумал о голосе — он был слишком занят глазами этого человека, чтобы думать о его словах. Вдруг ему показалось, что оратор начал указывать прямо на него, обращаться именно к нему. И тогда до сознания Юргиса дошел голос, нервный, вибрирующий от волнения, боли и страшной тоски, от невысказанных и не выразимых словами чувств. Этот голос овладевал человеком, сковывал его, пронизывал насквозь.
— Вы слушаете меня, — говорил оратор, — и думаете: «Да, это правда; но ведь так было всегда». Или вы говорите: «Возможно, что это когда-нибудь сбудется, но не на моем веку; мне от этого мало проку». И вы возвращаетесь к своему изнурительному труду и даете размалывать себя ради чужих барышей на мировой мельнице экономических сил. Возвращаетесь, чтобы помногу часов в день надрываться ради выгоды другого; чтобы жить в грязных и убогих лачугах, работать в нездоровых и опасных местах; чтобы бороться с призраками голода и нужды; чтобы подвергаться несчастным случаям, болеть, умирать. И с каждым днем борьба все ожесточеннее, темп — стремительнее. С каждым днем вы должны трудиться все напряженнее, и все крепче сжимает вам горло железная рука обстоятельств. Проходят месяцы и годы — и вы приходите опять. И снова я здесь, чтобы говорить с вами, чтобы посмотреть, сделали ли свое дело горе и нужда, открыли ли вам глаза несправедливость и гнет. Я буду ждать и дальше. Мне больше ничего не остается. В какой пустыне могу я укрыться от этих бед, в каком приюте могу я спастись от них? Если я уйду на край земли — и там тот же проклятый строй! Везде я вижу, как честнейшие и благороднейшие порывы человечества, мечты поэтов, агония мучеников сковываются кандалами и обращаются на службу организованной и ненасытной Алчности! Вот почему я не могу успокоиться, не могу молчать; вот почему я отказываюсь от покоя и счастья, от здоровья и доброго имени и выхожу в мир и изливаю скорбь моего духа. Вот почему меня не заставят умолкнуть ни лишения, ни болезнь; ни ненависть, ни клевета; ни угрозы, ни насмешки; ни тюрьма, ни гонения, если мне суждено изведать их, никакая сила на земле или над землей, которая была, есть или будет сотворена. Потерпев неудачу сегодня, я снова попытаюсь завтра; я знаю, что виноват я сам, знаю, что, если я сумею рассказать людям то, что вижу, сумею передать им боль моего бессилия, — рухнут все преграды предрассудков, и самые вялые души воспрянут к действию! Устыдится самый недоверчивый, устрашится самый себялюбивый. Замолкнет голос насмешки, обман и лицемерие уползут в свои логовища, и истина восторжествует! Ибо я говорю голосом миллионов безгласных. Голосом тех, кто угнетен и не имеет утешителя. Голосом тех, кто отвержен жизнью, кому нет ни отдыха, ни спасения, для кого мир — тюрьма, застенок, могила! Голосом ребенка, который в эту минуту работает на бумагопрядильнях Юга, борясь с усталостью, в немой муке, не зная иной надежды, кроме смерти! Голосом матери, которая шьет при свече на своем чердаке, изможденная и рыдающая, потому что ее детей томит голод! Голосом больного, который мечется на куче лохмотьев и знает, что его близкие погибнут без него! Голосом молодой девушки, которая сейчас идет по улицам этого ужасного города, измученная и истощенная, и выбирает между публичным домом и озером! Голосом всех тех, кто стонет под колесами тяжелой колесницы Алчности! Голосом человечества, взывающего об избавлении! Голосом вечной души Человека, восстающей из праха, вырывающейся из тюрьмы, разбивающей оковы угнетения и невежества и бредущей ощупью к свету.
Оратор остановился. На миг воцарилась тишина, все затаили дыхание, затем из груди тысячи людей вырвался единый крик. Все это время Юргис сидел неподвижно, не сводя глаз с оратора. Он трепетал, охваченный изумлением.
Вдруг человек на эстраде поднял руку, и настала тишина.
— Я обращаюсь к вам, — возобновил он свою речь, — не спрашивая, кто вы, лишь бы вы стремились к истине. Но прежде всего я обращаюсь к рабочим, к тем, для кого тяготы, о которых я говорю, — не просто предмет сочувствия или небрежной забавы, надоедающей через минуту, я обращаюсь к ним потому, что для них это суровая и беспощадная действительность, это цепи на их руках, рубцы на их спинах, свинец в их душе. Я обращаюсь к вам, рабочие! К вам, труженикам, создавшим это государство и не имеющим голоса в его делах. К вам, чей удел сеять то, что пожнут другие, работать и повиноваться, получая взамен плату вьючного животного, — корм и кров, чтобы вы могли перебиваться со дня на день. Вам я приношу свою весть о спасении, к вам взываю! Я знаю, что прошу от вас многого, — знаю, потому что я был на вашем месте, жил вашей жизнью, и нет здесь предо мною человека, который знал бы ее лучше меня. Я испытал, каково быть уличным мальчишкой, чистильщиком сапог, живущим коркой хлеба и спящим где-нибудь на лестнице, в подполе или под пустыми фургонами. Я испытал, что значит дерзать и стремиться и видеть крушение своей мечты, видеть, как лучшие цветы человеческого духа втаптываются в грязь звериными силами жизни. Я знаю, какой ценой рабочий человек платит за знание, — я заплатил за него едой и сном, мукой тела и духа, здоровьем, чуть ли не жизнью. Поэтому, приходя к вам со словами надежды и свободы, говоря о новой земле, которую нужно создать, о новом великом труде, на который нужно дерзнуть, я не удивляюсь, находя вас косными и расчетливыми, равнодушными и недоверчивыми. Но я не отчаиваюсь, ибо знаю также силы, которые гнетут вас, ибо мне знаком свирепый бич нужды и жало презрения тех, кто наверху. Ибо я уверен, что в слушающей меня сегодня толпе, среди многих тупых и равнодушных, среди многих, пришедших из праздного любопытства или ради потехи, найдется хоть один человек, которого боль и страдания довели до отчаяния, которого беды и несправедливости разбудили и заставили слушать. Для него мои слова будут словно вспышка молнии для странствующего во мраке: они откроют перед ним путь, как бы он ни был труден и опасен, разрешат все вопросы, уяснят все затруднения. Повязка спадет с его глаз, падут цепи, он поднимется с благодарным криком и пойдет вперед — отныне свободный! Человек, освобожденный от им же созданного рабства. Человек, который никогда больше не попадет в ловушку, который не прельстится приманками и не побоится угроз и, начиная с этого вечера, будет идти вперед, а не назад, будет учиться и размышлять, опояшется мечом и займет свое место в армии товарищей и братьев; он принесет другим благую весть, как я принес ее ему, — бесценный дар свободы и света, принадлежащий не мне и не ему, но всякой человеческой душе. Труженики, труженики, товарищи! Раскройте глаза и оглянитесь вокруг. Вы так долго надрывались в труде, что ваши чувства притупились и души онемели. Но раз в жизни осознайте мир, в котором вы живете, сорвите с него ветошь обычаев и условностей — узрите его, каков он есть, во всей его ужасной наготе. Осознайте его! Осознайте, что на равнинах Маньчжурии две враждебные армии сошлись лицом к лицу, и, может быть, в эту минуту, когда мы сидим здесь, миллионы людей, вынужденных хватать друг друга за горло, с яростью маньяков стараются уничтожить друг друга. И это в двадцатом веке, через девятнадцать столетий после того, как Князь Мира пришел на землю! Девятнадцать столетий его слова проповедуются как божественные, и вот две армии людей терзают и раздирают друг друга, подобно диким лесным зверям! Философы мыслили, пророки вещали, поэты плакали и молились, а это страшное чудовище все еще бродит по свету! У нас есть школы и университеты, газеты и книги; мы исследовали небо и землю; мы все взвесили, испытали, продумали, но лишь для того, чтобы вооружить человека на взаимное уничтожение! Мы называем это войной и проходим мимо. Но не отделывайтесь условными пошлыми фразами. Идите за мной, идите со мной и… осознайте! Видите вы человеческие тела, пронизанные пулями, разорванные на куски взрывом снаряда? Слышите хруст, с которым штык входит в человеческое тело? Слышите стоны и хрип агонии, видите человеческие лица, искаженные болью или превращенные в дьявольские маски ярости и злобы? Положите руку на этот кусок мяса — он горяч, он содрогается; только что он был частью человека! Эта кровь еще дымится — ее гнало по жилам человеческое сердце! О боже! И это делают продуманно, организованно, предумышленно! А мы знаем об этом, читаем — и принимаем, как должное. Газеты сообщают об этом — и типографские машины не останавливаются; наши церкви знают об этом — и не закрывают своих дверей; народ видит это — и не восстает в ужасе и смятении!
