Любен Каравелов - Болгары старого времени
И веришь ли, господин: тут у меня кусок хлеба мой опять отсудили — вот оно как получилось!..
После говорят мне люди: ступай, мол, в другой суд, выше… кобеляция, что ли, прозывается или еще как, не знаю! Только и там никакого толку, господин!
Ходил, толкался, пороги обивал… никому до тебя дела нет, никто не взглянет даже… Куда ни войду, все сидят, пишут, — только моего дела не пишет никто… Я им объясняю, прошу, а они… никто и слушать не хочет… Оно, конечно, так и быть должно: сытый голодного не разумеет! Тебе, говорят, надо опять дваката нанять. Ладно, я готов нанять, да на какие гроши? Скотину продал, монисто было да сплыло… Что ж мне, — детей продать, что ли?
Спасибо, нашлись добрые люди — сказали сюда мне идти, в кусацию. Ежели, дескать, надо тебе дело твое прекратить, так там его, будто нитку, пополам перекусят! Стал искать, господин. Искал-искал — говорят мне, что тут пишут. Ну, может, тут и есть!., Так вот, господин, будь отец родной. Все в твоих руках: перекуси ты это дело пополам, ради бога!
* * *Дедушка Колю давно окончил свой рассказ и с надеждой отчаяния ждал решения жизненно важного вопроса, от которого зависела не только его собственная судьба, но и судьба его обездоленных детей. С трепетом глядел он в рот начальнику. С трепетом ждал, чтобы с уст последнего слетело словечко, способное — он был уверен — с такой легкостью отклонить грозный удар судьбы, уже выпустившей когти и готовой разрушить единственный приют, где могли укрыться его дети. О себе он не думал. Он и теперь готов был отдать последнюю каплю крови, чтобы только спасти от голода и холода своих несчастных ребят!
Дедушка Колю ждал, но чиновник, задумчиво устремив взгляд куда-то в пространство, хранил молчание. Не раз дедушка Колю переложил посошок из правой руки в левую и обратно, не раз переменил положение левой ноги, которая, как нарочно, дрожала сегодня больше, чем обычно, — чиновник молчал по-прежнему.
Он был погружен в размышления. Размышления эти приобрели огромный размах. Сперва перед умственным взором его возникла картина студенческого житья-бытья, недавно им оставленного. Вспомнилось ему, что он получал казенную стипендию, так что в суммы, потраченные на его ученье, входил, возможно, какой-нибудь грош, который дедушка Колю заработал своими жилистыми руками с помощью той самой мельницы, что стала теперь для бедного старика источником таких страданий. Как человек добросовестный, чиновник захотел чем-нибудь помочь несчастному просителю, но чем помочь, он не знал. Мысль его быстро, как ткацкий челнок, засновала по всему, что он проходил в университете и мог вспомнить. Но напрасно старался он отыскать там что-нибудь такое, что было бы способно облегчить положение бедняги! Он вспомнил и гражданское, и торговое право, и административное право, и уголовное право, и римское право; не пропустил ни международного, ни государственного, ни финансового, ни церковного права; подумал и о гражданской, и об уголовной процедуре, и о следственной части, и о многих других разделах юриспруденции… Но — удивительное дело! — несмотря на такое обилие всевозможных прав, ни одно из них не подходило к данному случаю, так что бедный дедушка Колю оказывался совершенно бесправным! В памяти чиновника еще свежи были не только предметы, которые он изучал, но и фигуры профессоров, вереницей проходившие теперь перед его мысленным взором. Ему казалось, будто он опять сидит на университетской скамье и глядит, как преподаватели сменяют друг друга на кафедре: один — с мелкими чертами лица, бритыми усами, сутулый, в круглых очках, кривоногий; другой — высокий, широкоплечий, бородатый, лысый; третий — с сухим, продолговатым лицом, длинными сальными волосами до плеч и т. д. Он вспомнил их голоса, манеру преподавания, педантичность в соблюдении определенных правил, старание поддержать свой авторитет и другие подобные свойства, но никак не мог припомнить, чтобы хоть один из них привел в своих лекциях пример применения права к такому случаю, как тот, с которым ему пришлось теперь столкнуться.
Он понял, что дедушку Колю погубило незнание требований судебной процедуры, незнание даже того, как можно их узнать, наконец неспособность, хотя бы и зная, понять их. Он задавал себе вопрос: кто виноват в том, что принципы, на которых построена судебная процедура, слишком высоки для понимания тех, кто отстаивает с ее помощью свои права? Но как раз на этот вопрос ни его профессора, ни все юридические науки не давали никакого ответа. И еще один вопрос волновал этого добросовестного чиновника: почему правосудие должны осуществлять крюкотворы и почему крючкотворы эти — адвокаты — поглощают половину того, что им удается выдоить из сосцов богини правосудия? Ну, а если нанять адвоката нет средств, как вот у дедушки Колю, что ж — тогда правый должен проиграть процесс? И на этот вопрос чиновник не мог найти подходящего ответа в науке, для усвоения которой несколько лет протирал брюки на университетской скамье!..
А дедушка Колю все ждал приговора. Он был как на иголках! Наконец чиновник очнулся: надо ответить. Он хотел было пуститься в длинные и пространные объяснения, но, устремив на дедушку Колю внимательный взгляд и заметив изуродованную ногу старика, сказал только:
— Здесь другое учреждение, а не кассационный суд. Иди отыщи его и расскажи там свое дело.
Дедушка Колю, не сводя глаз с чиновника, упавшим голосом промолвил:
— Мне сказали, что тут пишут: так я подумал, может, и мое дело тут записано!..
И, взяв посошок в правую руку, с тяжелым вздохом вышел…
* * *Осенью мне довелось снова проезжать мимо корчмы дедушки Пунё Мигало; мы опять остановились там, чтобы отдохнуть и покормить лошадей. На этот раз я застал дедушку Пунё бодрствующим. Он подошел ко мне, как старый знакомый, протянул свою жилистую руку и, мигая, осведомился о моем здоровье. Теперь моим возницей был один бей, в прошлом богатый, но затем каким-то образом тоже утративший благоволение фортуны, — обстоятельство, к которому он относился, по-видимому, безропотно, с полным спокойствием и хладнокровием.
Когда Яшар распряг лошадей и повел их в конюшню, дедушка Пунё посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на телегу и, мигая, промолвил:
— Помнишь, господин, того возницу, что прошлый раз тебя вез? Бедный Гето — царство ему небесное! — за всю жизнь капли воды в рот не взял, а тут вдруг чудо такое: возьми да помри от водянки! Словно бурдюк бедняга раздулся!.В родительскую субботу ровно год будет, как мы его в Сврачеве закопали! Маленько ворчлив был покойник, но человек справедливый. Погубили и его мироеды: все капиталы из него высосали — захирел он, запил и загинул!..
Это печальное сообщение о бае Гето Пуяке было для меня полной неожиданностью. Оно вызвало во мне целую вереницу воспоминаний о Сврачеве, — в частности, о бедном дедушке Колю — Божьей Коровке, и я спросил дедушку Пунё, что с ним сталось. Прежде чем ответить, дедушка Пунё достал свою трубочку, набил ее табаком, который я ему предложил, высек огня, прижал пальцем трут к табаку, сделал две-три затяжки, мигнул и, наконец, сказал:
— Что с ним сталось-то, господин? Ежели сам кадия тебе истец, так судья один бог! Что ж поделаешь? У них сила. Разорили горемыку, вот что!
— Как разорили? — спросил я.
— Да так: голого оставили, как перст, — ответил дедушка Пунё, показывая указательный палец.
— И что же он?
— Сюда подался, в соседнее село поденщиком, — на старости лет, с ногой своей хромой, опять тем стал, чем в молодости был: работником на чужие рты! Старушка его — царство ей небесное! — с горя да тоски по мельнице, — веришь ли, господин? — зачахла, бедная! На воздвиженье мы ее похоронили!.. А детишек в люди рассовали: кого волов пасти, кого свиней. Ведь живые души!.. Голод — не тетка!..
— А дедушка Колю жив? — спросил я.
— Жив, господин, да что это за жизнь, коли живешь людям на потеху? Стал он порченый: попадет ему в руки монета — он сейчас восковых свечей накупит да в субботу бродит по кладбищу и каждому, кого встретит, свечу дает: «На, мол, зажги свечу и молись богу за тех, кто прав!.. Нет больше правды на свете». Потом засмеется, как сумасшедший, — и в лес!
— А с кметом что? — полюбопытствовал я.
— С Клативратом? — переспросил дедушка Пунё. — О, ни ему, ни попу не пришлось радоваться… Только жаль: мало им досталось! Как сменился начальник, да приехал новый, да пронюхал обо всех их проделках, — ихняя же шайка их и выдала, — оцепили их дома ночью, самих арестовали, принялись везде обыскивать, под очагом копать… И что же увидали?! Посуды, монет в связках, товаров всяких — полным-полно!.. Грабили, грабили и в ус не дули! И барышников задержали, о скоте расспросили о награбленном — все наружу и вышло. Сам начальник при аресте был! Задержали их и на ночь в хлев заперли. А кто-то в ту же ночь пришел и сказал попу, что Кузман-корчмарь, с кем они вдвоем корчму-то держали, всю наличность, какая в корчме была, забрал, сел на попова жеребца — и поминай как звали!.. Поп — раз, два — вышиб ногой дверь в хлеву, сбегал домой, схватил свои револьверы, вскочил на другую лошадь — и вдогонку. А Кузман-то валах — хитрый дьявол: не ускакал далеко, а объехал вокруг села, да и спрятался в лесу, возле кладбища. Ну, только поп это учуял. Слез с коня, взял в руки револьверы, да и подкрался к Кузману в лесу. Кузман рта не успел открыть, как пуля ему в грудь — навылет! Убил его поп, стал деньги искать. И за пазухой, и в поясе, и на седле, и в тороках шарил — нигде ничего!.. Видно, Кузман их закопал, только где? По сей день никто найти не может. Услыхали крестьяне выстрел, побежали узнать, что такое. А поп от жадности и о побеге забыл: всё деньги ищет. Только, когда крестьян увидал, стрелой через кладбище пустился. Крестьяне за ним, да навряд ли догнать бы, кабы не перст божий. Слыхал ли ты, господин, чтобы мертвый из могилы живого вора схватил? Не слыхал? Так вот послушай, да другим расскажи!.. Побежал это поп по кладбищу да и наступил на могилу возницы Гето покойного. Уж не знаю, то ли земля была рыхлая, другая ли какая причина, только провалился поп левой ногой в Гетову могилу. Стал он ногу оттуда вытаскивать, да как рванется. — и вывихнул в колене, в том самом месте, где у дедушки Колю нога вывихнута была. Кабы не вывих этот, убежал бы поп, да от боли не мог с места сдвинуться. Кара божья!.. Коли захочет бог наказать — не уйдешь! Все село покойника благодарило, что он, в могиле лежа, своего и мирского лиходея поймал. Старушки стали ему и кутью на могилу носить и вином да водочкой ее поливать: тащат бедному то, что он при жизни любил. «Хоть на могилу ему, говорят, выльем, коли попотчевать не можем за то добре, что он для села сделал!..» Пока попа ловили, глядь — и Клативрат убежал. По следам попа пустился. А как увидал, что тот с лошади соскочил да с револьверами в лес, — решил времени не терять: схватил лошадь попа под уздцы, хотел на ней ускакать. Уж поводья в руке, левую ногу в стремя вдел, да только хотел правую занести, конь-то, иноходец, как рванется, взвился на дыбы и в лес помчался. У Клативрата нога в стремени застряла — лошадь его за собой и поволокла. Ну, дальше сам понимаешь… Когда лошадь шажком в село вернулась, по стойлу заскучала, так и Клативрата за собой притащила. Только в конюшне запутавшуюся ногу ему освободили. Был он избитый, будто его все село дубинами молотило. Холодной водой поливали его, в овечьи шкуры заворачивали, каких только примочек ему не делали, — еле в чувство привели. Начальник велел их обоих с попом на телегу посадить и в город с жандармами отправить. Потом дошел слух до нас, что оба вылечились, только хромыми остались. О попе говорили, будто архиерей велел ему бороду обрить и расстричь его. После узнали мы, что их судить хотят. Кто говорит — повесят их, кто — утопят, а другие толкуют: деньги, мол, у них есть, так откупятся!.. Эх, господин, сам знаешь… Чего только на этом окаянном свете не бывает!
