Жорис-Карл Гюисманс - Собор
Толчея этих внезапно проснувшихся людей подобна смятению сов, брошенных на свет, — они трепещут от страха и радости, узнавая друг друга и понимая, что настал час Суда, — передана столь властно, столь живо, с такой острой наблюдательностью, что до этого всего далеко мелочным деталям и умеренному вдохновению босского скульптора.
А в верхнем ярусе происходит великолепная сцена взвешивания душ, где архангел Михаил с развернутыми крыльями держит тяжкие весы, при том с улыбкой лаская ребенка, сложившего руки крестообразно, меж тем как дьявол с козлиной головой и усмешкой фавна поджидает, готовый поддеть дитя на вилы, если архистратиг отступится от него; за спиной же у этого стерегущего демона проходит процессия осужденных. Тут в аду нет никаких церемоний, что соблюдаются в Шартре, где духи зла с уклончивой обходительностью тихонько толкают перед собой некоего монаха; тут жестокость во всем своем ужасе, тут самое низкое насилие, уже без всякой комической стороны, что иногда проявляется в подобного рода потасовках. В Бурже слуги проклятого владыки работают вовсю: вот черт с мордой хищного зверя и человеческой физиономией на толстом брюхе колотит отбивающегося со скрежетом зубовным бедолагу, а хвостом, на конце которого змеиная голова, кусает ему ноги; вон другой палач, мохнатый и рогатый, отрывает осужденному ухо крюком; а вон еще одно чудище с курносым носом, отвислыми грудями и человеческой маской на висящем животе, с крыльями, сходящимися возле промежности, обхватило руками инока и кидает его головой вперед в котел, стоящий на запрокинутой пасти дракона; еще двое слуг Сатаны раздувают угли под этим котлом… Там уже кипят две фигуры, символ злословия и символ разврата: монах и женщина; они скорчились и плачут — одному огромная жаба отгрызает язык, другой выедает лоно.
С противоположной стороны все иначе: толстощекий ангел забавляет младенца, с улыбкой подсаживает его на плечи товарищу, а веселый малыш протягивает ему ветку; за ним неспешно тянется процессия святых — жена, король, отшельник; апостол Петр ведет их к крыльцу перед домиком, где сидит старый Авраам, растянув передник, полный ликующих головок: спасенных душ.
И, припомнив облик Михаила и ангелов его, Дюрталь убедился: это братья святой Анны, святого Иосифа, ангела с Царского портала в Реймсе; все тот же странный образец, то же молодое, но старообразное лицо с носом уточкой и острым подбородком — впрочем, пожалуй, более пухлое, не такое угловатое, как в Реймсе.
Это фамильное сходство, это близкое подобие позволяли думать, что одни и те же ваятели, а может их ученики, работали над скульптурами шампанского и беррийского соборов, но не босского, где вовсе не встречается аналогичных типов; впрочем, между другими статуями с северного портала в Шартре и некоторыми персонажами иного рода с реймсского фасада сходство поразительно.
Предположить можно все, но ни одна гипотеза не имеет шанса точно подтвердиться: ведь мы никогда не найдем никаких сведений о мастерских скульпторов того времени, подумал Дюрталь, переходя к левому боковому проходу соборного портика, который посвящен мученикам.
Там в дверном проеме бок о бок обитали святой диакон Винцент Испанский{101}, святой епископ Дионисий, святой священник Пиат и святой воин Георгий — все жертвы завистливой жестокости неверующих.
Святой Винцент в длинном одеянии сокрушенно склонял голову на плечо. Он, размышлял Дюрталь, был казнен по-кулинарному: ведь, если верить Золотой легенде, его тело скребли стальными гребнями так, что вылезли наружу кишки, но это была еще только закуска к страданиям; потом повара поджарили его на решетке, нашпиговали гвоздями и облили подливкой из собственной его крови. Он же оставался бесстрастен и, подгорая, лишь молился. Когда он испустил дух, его мучитель Дакиан велел бросить тело в поле, чтобы мученика сожрали дикие звери, но один ворон стал возле него на страже и клювом отогнал волка; тогда Винценту привязали мельничный жернов к шее и бросили в море, но он выплыл к неким благочестивым женам, которые и похоронили его.
Святой Дионисий, первый епископ Парижский, был брошен на растерзание львам, но львы отошли от него; тогда его вместе со святыми Элевферием и Рустиком обезглавили на Монмартре. Ваятель представил его не держащим свою голову, как обычно, а воздвиг статую во весь рост с посохом и митрой; он не смиренно скорбит, как его сосед, испанский диакон, а стоит прямо, властно подняв руку, быть может, не для благословения, а для назидания верующим. Перед образом этого писателя, чья краткая книга занимает столь важное место в ряду мистических творений, Дюрталь задумался. Этот святой, если известный том действительно принадлежит ему, первым среди авторов-боговидцев проник за небесные пределы и сообщил людям некоторые подробности о том, что там происходит. Вопрос о порядке ангельских чинов восходит именно к нему: ведь именно он открыл распорядок небесных воинств, ту иерархию, которой люди подражают, а преисподняя пародирует. Он был как бы курьером между небом и землей; он исследовал уделы Божьи, как позднее святая Екатерина Генуэзская исследовала области Чистилища[70].{102}
Менее интересен Пиат, священник из Турне, обезглавленный римским проконсулом. В собрании знаменитых святых он был как будто бедным родственником из провинции: местным епархиальным подвижником. Здесь он был представлен потому, что в соборе хранились его мощи: историки повествуют, что их перенесение в Шартр состоялось в IX веке. Рядом с ним — святой Георгий в рыцарских доспехах времен Людовика Святого, с обнаженной головой, закованный в железо, вооруженный копьем и щитом; он, как на часах, стоит на постаменте с изображением казни колесованием, которую претерпел великомученик.
С другой стороны дверей ему соответствовала статуя святого Феодора Стратилата в кольчуге, камзоле и также с копьем и щитом{103}.
Рядом с этим святым, которого некогда сварили живьем в городе Амассее, пребывали святые Стефан, Климент и Лаврентий.
В тимпане же над двойной стеной из этих мучеников рассказывалась история святого Стефана, спорившего с книжниками и побитого камнями от иудеев; повсюду, на квадратных столпах, на своде портала камни превращались в фигурки умученных праведников: святого Лигера, святого Лаврентия, святого Фомы Кентерберийского, святого Вакха, святого Квентина{104} и других; друг за другом шли присноблаженные: ослепляемые, сжигаемые железом, разрезаемые ножами, бичуемые с разных сторон, обезглавливаемые; но все это было в ужасном состоянии. Ветер и бешенство санкюлотов лишили мучеников еще многих членов, довершив истязания святых.
Правый проход, посвященный исповедникам, открывался огромной глыбой во весь рост, на некотором расстоянии от левой стенки: святой Николай, архиепископ Мирликийский, поднимал десницу в перчатке, а ногами попирал жестокого трактирщика, убивавшего детей, гибель которых стала причиною многих скорбных песнопений; далее святой Амвросий{105}, учитель Церкви, архиепископ Медиоланский, в необычной конусообразной митре; святой Папа Лев, победитель Аттилы, и, наконец, святой Ломер, один из прославивших округ Шартрский.
Он, как и святой Пиат в левом проходе, казался незнакомцем, проникшим в круг знаменитых святых. Некогда он был весьма почитаем в Босе; жизнь, которую он провел, можно описать в трех строчках: в детстве пас овец, потом был соборным келарем, отшельником, наконец, стал монахом и настоятелем монастыря Корбион в Орнских лесах.
Расширяющийся правый простенок занимали святой Мартин{106}, епископ Турский, святой Иероним, учитель Церкви, святой папа и учитель Григорий и святой Авит.
Любопытен, подумал Дюрталь, параллелизм в оформлении этого входа. Справа от входящего святой Николай, великий чудотворец Востока; слева, напротив него, святой Мартин, великий чудотворец Запада.
Затем друг против друга учителя Церкви: Амвросий и Иероним — первый в своей посредственной прозе нередко надут и велегласен, зато в гимнах изобретателен и очарователен, второй в Вульгате своей поистине создал язык Церкви, проветрив и дезинфицировав языческую латынь, пахнувшую развратом, издававшую запах, где жутко смешивались роза и старый козел. Также лицом к лицу стоят Папы Григорий и Лев, а затем два монастырских аббата: святой Ломер и святой Авит, который также был настоятелем обители, основанной в лесах Перша.
Эти две статуи были добавлены позднее: и обликом, и костюмом они выдавали уже не XIII век; в таком случае, может быть, их поставили на место других, изображавших то ли тех же самых монахов, то ли других святых.
Тимпан, в свою очередь, также выражал идею параллелизма, задуманную начальником работ. Он был посвящен двум чудотворцам, необычайной перекличке Юга и Севера: сообщал зрителю об эпизодах житий святых Николая и Мартина. Святой Николай одаривал дочерей благородного отца, который, умирая с голоду, собирался отдать их в блудилище; далее следовало погребение епископа, при котором источалось святое миро, исцелявшее больных; святой Мартин отдавал половину плаща бедняку, и видно было, как затем в этот плащ облачался Христос.
