Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника
Путаница, неразбериха в отчем доме: не поймешь, кто кому — друг и кто кому — враг, кто кому — родственник, а кто чужой. Был только тут один человек, который точно и ясно всем своим поведением это устанавливал: бабушка. Только к двум обитателям усадьбы она теплое чувство питала, помимо Наташи, — к тете Маше и к своему любимцу, мужику Никите… Ото всех прочих, даже от детей своих, душа ее все больше отгораживалась и строила забор невидимый, подобно тому, как Григорий отгородился от отчего дома забором вещественным. А кого бабушка видеть спокойно не могла, так эту Марью Ивановну, акушерку. Если с балкона узрит эту особу, так и то не выдержит: бросит свое мягкое насиженное кресло и уйдет с балкона.
— Таких зверей не было еще в нашем зверинце! — шепчет старуха.
IIIРазлюбила старая барыня свою Никудышевку: на каждом шагу — боль по утратам, призраки невозвратного и непримиримость с настоящим, чуждым, враждебным и оскорбительным. И нет там ни отдыха, ни успокоения, так нужных нам в старости.
За протекшие пять лет примирилась было со всеми несчастьями. И сына блудного Григория простила. Бог с ним, пусть живет по-своему! Но жить подолгу в Никудышевке все-таки не могла. Потянет душу невозвратное, и нет силы противиться, — позовет старика Никиту:
— Покорми хорошенько лошадей, завтра утром в Никудышевку поедем!
Какая радость для Никиты!
— У меня, ваше сиятельство, лошади завсегда сыты. Я сам не поем, а уж лошадок никогда не забываю… Только время жаркое, надо, ваше сиятельство, чуть свет выехать. Я тебе в окошко постукаю, как светать зачнет…
Вот уже два года, как старая барыня забрала к себе в Алатырь любимца Никиту с парой смирных лошадей, и мужик изнывает в тоске по родным местам. Привык, привязался к Никудышевке, к барской усадьбе, к барскому двору, где не только люди, а даже собаки и те ему — как родные. И вот лицо старика расплывается в радостную улыбку, в хитроватых глазках сверкает огонек. Боится только одного: не передумала бы за ночь барыня — «У их с вечера так, а утром по-другому!»
— Только уж не отменяй своего решения! Я с вечера тарантас подмажу и овса лошадям полную меру дам. А лошадь овса нажрется — стоять ей вредно. Мне все одно, а только лошадей испакостим этак… Ехать так ехать…
И вот чуть только на небе первая зарница заиграет — у Никиты все готово. На дворе колокольчики побрякивают. Лезет по деревянной лестнице к занавешенному окошку, осторожно постукивает и, вздыхая, ждет ответа. Не сразу поймет барыня в чем дело, а потом рассердится:
— Что ты барабанишь? Три часа только…
— Ехать так ехать, ваше сиятельство… Ни слепня, ни комара по холодку-то…
Всю дорогу — разговоры про Никудышевку и про дела на барском дворе. Смешно Анне Михайловне: Никита с такой любовью и теплотой говорит об этих делах, словно не им, помещикам Кудышевым, а мужику Никите всегда принадлежала и теперь принадлежит Никудышевка.
Как рыба в воде чувствует себя в Никудышевке Никита, а вот старая барыня вместо радости только тоскует, плачет и сердится. Новый хутор, выросший за парком, — как нарыв на душе. Хотя баба, с которой связался Григорий, при ней и глаз не кажет, но у нее такой звонкий и острый голос, что от него никуда не спрячешься.
— Труба Иерихонская![320]
И как донесет попутный ветерок эту «трубу», все поджившие раны души раскрываются, и сейчас же — бессонница, мигрень и зубная боль… И вот не пройдет недели, как призывается Никита:
— Приготовь с вечера лошадей: завтра утром домой поедем!
— Что так? Говорила, месяц проживем, а теперь…
«Разя с ними, господами, поговоришь? Они сами не знают, чего желают…»
И тут едут обратно, все опечаленные: и старая барыня, и Никита, и лошади… Барыня точно больная, Никита ворчит, лошади тащатся нехотя. То дуга ослабнет, то подпругу надо подтянуть. Все не ладится. Остановит Никита лошадей и, поправляя упряжь, начинает разговаривать с лошадьми. Барыня сердитая, молчит, с ней теперь не разговоришься, а попрекнуть ее охота. Пусть слушает разговор с лошадьми:
— Неохота, видно, из Никудышевки-то бежать? Вот ведь лошадь и та свой дом знает! Какая вам жисть в городу? Стой в конюшне… света Божьего не видать. Она хошь и животная, а любит солнышко, приволье, чтобы и травку на лужке пощипать, и на спине поваляться…
Молчит барыня. Взглянет на нее Никита, а у нее на глазу слеза застыла… Как-никак, а раньше раза два в лето приходилось Никите с барыней в Никудышевку понаведаться. Теперь совсем перестала туда ездить. Называет «зверинцем». Иного и названия у нее нет для родового имения бывших князей Кудышевых: «Наш зверинец!»
С прошлогодней весны в этом зверинце появился новый экземпляр, который окончательно оттолкнул Анну Михайловну от отчего дома. Если уже проживавший там, да притом в особом отделении, за загородкой, зверь в образе «бабы, с которой связался Григорий», отравлял старухе жизнь в своей деревенской усадьбе, то этот новый зверюга внушал ей непреодолимое отвращение и страх. А пока и видела-то она этого зверюгу всего три дня в своей жизни.
Кто же и откуда взялся этот новый зверь, обогативший никудышевский зверинец?
Остриженная под мужскую «польку»[321] миловидная дама средних лет, в пенсне, всегда папироска в зубах и дым из ноздрей, сидит по-мужски — нога на ногу, по-мужски же гладит свою голову, тычет окурки в цветы, в подоконники, в блюдечки и тарелки, трещит языком неустанно, пестря свою речь иностранными словами, и научными терминами, и латинскими пословицами, носит кофточки, похожие на косоворотки, с ременным пояском, по профессии — акушерка, сверху донизу набитая революционными банальностями. Зовут, однако, Марьей Ивановной — имя самое благонадежное.
Первое появление ее на кудышевском горизонте было столь же неожиданным, сколь и комичным, за исключением, впрочем, старой барыни, для которой эта Марья Ивановна была новой семейной трагедией…
Начало было похоже на веселый водевиль, в котором Павлу Николаевичу пришлось играть роль доброго, но глуповатого дядюшки. И вот как это было.
Однажды ночью, когда в алатырском доме все, кроме только что вернувшегося из клуба Павла Николаевича, спали крепким безмятежным сном, загромыхала извозчичья «гитара»[322] и остановилась у крыльца. Павел Николаевич посмотрел в окно: дама с мальчиком лет пяти в груде багажа. Сразу видно, что пассажиры с поезда. Приехать было некому. Вероятно, остановились по ошибке. Звонок…
— Кого там черт путает, — прошептал Павел Николаевич и сам вышел в сени и выглянул в парадную дверь: совершенно незнакомая особа.
— Вам кого угодно?
— Это дом Кудышевых?
— Да. Вам собственно кого нужно?
— Павла Николаевича Кудышева.
— Я к вашим услугам. Что вам угодно?
Дама сперва крикнула извозчику: «Здесь! Неси багаж!», — а потом уже ответила:
— Вы получили мое письмо из Иркутска?
— Не имел удовольствия…
— Ну, значит — перехватили!.. Мерзавцы какие…
Извозчик носил уже в сени бесчисленные узлы и чемоданы. На дрожках ревел мальчик. Дама разрывалась на части: надо объяснить Павлу Николаевичу, кто такая она и почему приехала к Кудышевым, надо присмотреть за вещами и что-нибудь сделать с мальчишкой. Дама вела себя впопыхах таким образом, что Павел Николаевич чувствовал себя во всей этой истории на самом последнем месте: сперва вещи, извозчик и мальчик, а уж потом он, Павел Николаевич.
— Потом все объяснится… Осторожнее с этим ящиком! — Там посуда… Ванька! Прекрати рев!
Павел Николаевич, всегда отличавшийся изысканной любезностью с дамами, застыл в полном недоумении и растерянности, а дама командовала. Но вот эта стремительная атака кончилась, сени кудышевского дома были взяты приступом: дама считает вещи и торгуется с извозчиком, а любезный хозяин утешает плачущего мальчугана, дама между делом помогает ему в этом:
— Не бойся, дурачок! Это не чужой дядя… он тебя любит…
У дамы не хватило мелочи, чтобы прибавить извозчику на чай:
— У вас есть мелкие?
— Пожалуйста!
— Дайте ему двугривенный! Вот эту корзину и чемоданчик надо захватить, а остальные вещи пока можно оставить в сенях…
Павел Николаевич исполняет роль носильщика, помогает снять пальто даме и раздеть мальчугана, ведет их в гостиную, но все еще не знает, как и почему все это произошло. Случалось Павлу Николаевичу бывать в щекотливых положениях, но в столь глупом, как сейчас, он никогда еще не бывал.
— Вероятно, устали с дороги.
— Немудрено: более месяца путешествуем, — ответила дама с некоторой резкостью, словно вопрос Павла Николаевича ее обидел. — Прежде всего надо уложить Ваньку.
Она обвела испытующим взором гостиную:
— Ваньку можно на двух креслах, а я устроюсь здесь, на диване… — решила она.
