Эмиль Золя - Лурд
Бонами торжествовал. Ни один из врачей не взял слова. Двое, очевидно набожные католики, энергично закивали головами. Остальные не двинулись с места, немного смущенные, не желая ввязываться в это дело. Наконец один из них, маленький худощавый человечек в очках, поднялся, чтобы ближе поглядеть на Мари. Он взял ее за руку, посмотрел ее зрачки, казалось, заинтересовался ее преображенным, радостным видом. Затем, учтиво избегая спора, вернулся на свое место.
— Я констатирую, что случай выходит за пределы науки, — торжествующе заключил доктор Бонами. — Добавлю, что здесь не просто выздоровление, здоровье сразу вернулось полностью. Посмотрите на мадмуазель. Глаза ее блестят, щеки порозовели, лицо оживлено. По-видимому, ткани будут восстанавливаться медленно, но можно уже сейчас сказать, что мадмуазель возродилась. Вы ведь часто видитесь с ней, господин аббат, не; правда ли, она стала неузнаваемой?
Пьер пробормотал:
— Верно, верно…
И действительно, она казалась ему сильной, щеки ее пополнели и посвежели, вся она оживилась и повеселела. Но Боклер опять-таки предвидел этот расцвет всего ее надломленного существа — жизнь должна была вернуться к ней вместе, с горячим желанием выздороветь и быть счастливой.
Доктор Бонами снова нагнулся и стал глядеть через плечо отца Даржелеса, который уже заканчивал заметку — нечто вроде краткого, протокольно точного описания события. Они обменялись вполголоса несколькими словами, посоветовались друг с другом, и доктор обратился к Пьеру:
— Господин аббат, вы присутствовали при чуде, не откажитесь подписать заметку об этом происшествии, отредактированную отцом Даржелесом для «Газеты Грота».
Как! Подписаться под этой ошибкой, под этой ложью? В Пьере поднялось возмущение, он уже готов был громко высказать правду, но внезапно почувствовал на своих плечах тяжесть сутаны, а безграничная радость Мари переполнила его сердце ликованием. Какое счастье видеть ее здоровой! Когда девушку перестали расспрашивать, она снова подошла к нему и взяла под руку, улыбаясь затуманенными глазами.
— О мой друг, — сказала она очень тихо, — поблагодарите святую деву. Она такая добрая, вот я опять здорова, красива и молода!.. А как обрадуется мой милый папа!
И Пьер подписал. Он чувствовал, как все в нем рушится, но главное сейчас в том, что она спасена; он считал святотатством разбить чистую веру этого ребенка, исцелившую ее.
Когда Мари вышла, снова раздались восклицания. Толпа рукоплескала. Теперь чудо приняло официальный характер. Между тем кто-то из наиболее сострадательных, боясь, что она устанет и ей понадобится тележка, брошенная у Грота, притащил ее к бюро. Мари взволновалась, увидев эту тележку, в которой она прожила столько лет, этот передвижной гроб, где, казалось ей, она будет погребена заживо! Ах, сколько он видел слез, отчаяния, тяжелых дней! И вдруг она подумала, что раз тележка видела столько горя, ей надо присутствовать и при торжестве. Мари вдохновилась и, словно поддаваясь безумному фанатизму, схватила дышло.
В эту минуту мимо как раз проходил крестный ход, возвращаясь из Грота, где аббат Жюден давал благословение. Мари, потянув за собой тележку, устремилась за балдахином. Она шла в туфлях, в кружевной косынке, с трепещущей грудью, высоко подняв прелестную, сияющую головку, и за ней катился передвижной гроб, в котором она так долго умирала. А поток исступленных людей оглашал воздух криками.
IV
Пьер последовал за Мари, и их подхватил торжествующий вихрь славы, заставлявший девушку победоносно тащить свою тележку. Но Пьера ежеминутно так толкали, что он, несомненно, упал бы, если бы его не поддержала чья-то сильная рука.
— Не бойтесь, дайте мне руку, иначе вы не устоите.
Он обернулся и, к своему удивлению, увидел отца Массиаса, который оставил на кафедре отца Фуркада, а сам пошел следом за балдахином. Необычайное возбуждение несло его вперед; в своей вере он был непоколебим, как скала, глаза его горели огнем, с восторженного лица струился пот.
— Осторожней, возьмите меня под руку.
Новая волна людей чуть не смела их; Пьер покорно шел за этим фанатиком. Он помнил его еще по семинарии. Какая странная встреча, и как хотелось бы Пьеру так же сильно верить, быть одержимым тем же религиозным помешательством, что и отец Массиас, который задыхался, повторяя с рыданием горячую молитву: «Господи Иисусе, исцели наших больных! Господи Иисусе, исцели наших больных!..»
Истерические возгласы не прекращались, всегда находился какой-нибудь кликуша, которому поручалось непрестанно теребить силы небесные. Иногда это бывал низкий жалобный голос, иной раз — пронзительный, звеневший в ушах. Властный голос отца Массиаса прерывался от волнения.
— Господи Иисусе, исцели наших больных!.. Господи Иисусе, исцели наших больных!..
Слух о молниеносном выздоровлении Мари, об этом чуде, которому суждено было потрясти христианский мир, распространился уже по всему Лурду; вот почему у всех кружилась голова, заражающее безумие охватило людей, и они, как морской прибой, хлынули к святым дарам. Каждый невольно хотел увидеть их, дотронуться до них, исцелиться, познать блаженство. Бог плыл мимо, и не только больные горели желанием жить — всех терзала потребность в счастье; возбужденные, с окровавленным сердцем, они хотели схватить это счастье жадными руками.
Берто, боявшийся чрезмерного проявления этой любви, сопровождал своих санитаров. Он распоряжался, следил, чтобы не порвалась двойная цепь, ограждавшая с обеих сторон балдахин. —
— Стойте плотнее, ближе, ближе, крепче держитесь за руки.
Молодым людям, выбранным из наиболее сильных, приходилось туго. Они стали стеной, плечом к плечу, обхватив друг друга за талию и за шею, и все же непрестанно сгибались под неодолимым напором толпы. Никто не хотел толкаться, а между тем людские волны то и дело набегали, грозя все поглотить.
Когда балдахин оказался на середине площади Розер, аббат Жюден решил не идти дальше. На обширном пространстве площади образовалось несколько противоположных течений, люди двигались в разных направлениях, образуя настоящий круговорот. Пришлось остановиться под качающимся балдахином, который, как парус, бичевало ветром. Аббат Жюден очень высоко держал затекшими руками святые дары, опасаясь, как бы толчок сзади не опрокинул их; он понимал, что золотая дароносица, сверкающая на солнце, привлекает страстные взоры всех этих людей, жаждущих обрести бога, приложившись к ней, хотя бы с риском ее разбить. Остановившись, аббат беспокойно оглянулся на Берто.
— Никого не пропускайте! — кричал Берто санитарам. — Никого, слышите, это категорический приказ!
Но отовсюду неслись умоляющие голоса, несчастные рыдали, простирая руки, вытянув губы, охваченные безумным желанием подойти ближе и стать на колени у ног священника. Какая благодать быть брошенным на землю, раздавленным, затоптанным крестным ходом! Один убогий протягивал иссохшую руку, в полной уверенности, что она оживет, если ему позволят прикоснуться к дароносице. Немая бешено проталкивалась вперед, сильно работая локтями, — она надеялась приложиться к дароносице и обрести речь. Другие кричали, умоляли, даже сжимали кулаки, готовые наброситься на жестокосердых, отказывающих им в исцелении плоти и души. Но запрет был строгий, боялись роковых случайностей.
— Никого, никого! — повторял Берто. — Никого не пропускайте!
Однако в толпе оказалась женщина, тронувшая все сердца. Она была бедно одета, без платка на голове, с залитым слезами лицом; женщина держала на руках десятилетнего парализованного мальчика, у которого ноги болтались, как тряпки. Он был слишком тяжел для слабой женщины, но она этого не чувствовала. Она принесла своего сына и, не слушая никаких доводов, упорно молила санитаров, чтобы те пропустили ее.
Наконец взволнованный аббат Жюден знаком подозвал женщину. Послушные просьбе сжалившегося священника, двое санитаров, несмотря на опасение, как бы в цепи не образовалось бреши, посторонились, и женщина со своей ношей бросилась к ногам аббата Жюдена, который на секунду поставил ножку дароносицы на голову ребенка. Мать сама приложилась к ней жадными губами. Затем шествие снова двинулось, и она, задыхаясь, пошла за балдахином, с развевающимися по ветру волосами, шатаясь под тяжелой ношей, которая оттягивала ей руки.
С большим трудом процессия прошла площадь Розер и стала подниматься по монументальной лестнице; а наверху в самое небо впивался тонкий шпиль Базилики, и оттуда долетал колокольный звон, славивший лурдскую богоматерь. Это был апофеоз: балдахин медленно поднимался к высокой двери святилища, казалось, открытой в вечность, над огромным людским морем, грохочущим внизу, на улицах и площадях. Служка в великолепном голубом одеянии, шитом серебром, шагал во главе процессии, неся крест; он поравнялся уже с церковью Розер; за ним шли представители различных паломничеств, и их яркие шелковые и бархатные знамена развевались в пурпурном зареве заката; далее, сияя как звезды, шествовали священники в белоснежных стихарях и золотых облачениях. Кадильницы взлетали вверх, а балдахин поднимался в невидимых руках, как будто некая таинственная сила, незримые ангелы возносили его в нимбе славы к раскрытым небесным вратам. Раздалось пение. Теперь, когда толпа отстала, никто больше не молился об исцелении больных. Чудо свершилось, его славили во все горло, колокола звонили, воздух радостно сотрясался.
