Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба
Он простирает указательный палец по направлению к ящику, полному угольных брикетов; Брюне хмурит брови:
— Где ты это взял?
— На кухне.
— Я же тебе запретил! — раздосадованно бурчит Брюне. Мулю негодующе его прерывает:
— Послушай! Ты знаешь, куда идет уголь от поваров? К фрицам из комендатуры! А раз так, то уж лучше мы возьмем его себе.
Брюне не отвечает: он бреется. Под укусами бритвы его каменные щеки снова оживают; тепло проникает в. него, как искушение.
— Шоколад будешь? — Да.
Печка гудит, Мулю ставит на нее котелок с водой, вынимает из рюкзака две плитки шоколада, бросает их в котелок и, глядя, как они плавятся, говорит:
— Ты рано бреешься.
— Я ухожу.
— Зачем?
— Сегодня утром прибывают новенькие, они работали во Франции. Я возьму десяток в наш барак.
— Новички! — весело откликается Мулю.
Он мешает воду в котелке лезвием ножа; потом покачивает головой:
— Бедняги! Может, им тут будет и не хуже, чем в другом месте, но им предстоит пообвыкнуться.
В котелке булькает коричневая жидкость, пузырьки приподнимают ее, лопаются, капельки выскакивают на печку и белеют, слегка шипя. Мулю берет котелок носовым платком и ставит его на ящик, Брюне садится рядом с ним.
— Войдите.
Санитар Циммер просовывает голову в приоткрытую дверь.
— Ты уже встал? — спрашивает Мулю.
— Да, пришлось из-за этих стервецов, которые прибывают из Франции. Нужно пойти посмотреть, нет ли среди них больных.
Он принюхивается:
— Пахнет шоколадом.
— Я посылку получил, — живо поясняет Мулю.
— Тебе повезло.
— Ну? — раздраженно спрашивает Брюне. — Что ты хотел мне сказать?
— Да насчет Коньяра. Сегодня утром его отправляют в госпиталь. Дизентерия.
— Понятно, — говорит Брюне.
Голова исчезает, дверь закрывается. Мулю отрезает ломти от буханки зачерствевшего хлеба.
— Хочешь ломтик?
— Нет, — сухо отвечает Брюне.
— Ты не прав, — бесстрастно замечает Мулю. — Ты не понимаешь, что такое радости жизни.
Он встает, снимает с гвоздей кружки и наливает шоколад. Потом показывает пальцем на кружку Коньяра, которая осталась висеть на гвозде.
— На меня это действует, а на тебя? Брюне пожимает плечами: Коньяр — лодырь.
— Кем ты его собираешься заменить? — спрашивает Мулю. — Шнейдером?
— Естественно, Шнейдером.
— Я не против, — говорит Мулю. — Он человек чистоплотный.
Брюне встает и надевает шинель, Мулю берет метлу. Брюне открывает дверь.
— Дверь! — кричит Мулю. — Ты выпустишь все тепло.
Брюне закрывает дверь и в длинном коридоре, пересекающем барак, снова попадает в холод; маленькие комочки снега, упавшие с подошв и с шинелей в этом туннеле ветра и ночи, нагромождаются и затвердевают, нужно будет распорядиться, чтобы они соскабливали снег с подошв во дворе, в конце концов они сгноят весь пол; хлопает дверь, скрипит дерево, в конце туннеля пузырится смутный серый туман, утро. Стоя в ночи, в холоде, на ветру, на снегу, на утренних холмах, Брюне созерцает день: в десять часов Шанселье — учитывая, что он работает в медпункте — усилит пропаганду и вербовку; в полдень Арман окончательно решит вопрос о краске для листовок; в три часа комитет у Брада, необходимо попросить организацию позаботиться об испанских пленных, которых администрация лагеря изолирует и морит голодом, короче, будет работа, будет опасность, это объединяет. Он глубоко дышит, холод проникает в него через нос, пучками радости взрывается в его венах. За дверями — скольжение, шелест, скрежет, шепот, люди встают; все еще спят, кроме моих ребят. Он приотворяет дверь: ночники на столе, огромные тени скользят по стенам.
— Больных нет?
Дружеские улыбки, белеют зубы.
— Нет.
Брюне открывает и закрывает двери, внутри копошатся, один поет, другой играет на губной гармошке; они веселы, холод и ненависть их закаляют, вот что я сделал из них. В комнате Ламбера толстый голый увалень, похожий на младенца, прячется в тени лежака, Брюне берет его за подмышки, вытягивает и бросает на четвереньки посреди комнаты, все смеются, толстяк добродушно возмущается:
— Неужели нельзя всласть выспаться?
— Ты уже выспался, рохля, наполненный супом.
— Дело не в этом, я видел хороший сон.
— Со своей милкой ласкался? — спрашивает Ламбер.
— Да нет. Я стоял на вышке с автоматом, а фрицы были в бараке на нашем месте.
— Не волнуйся, — говорит Брюне. — Рано или поздно так и будет.
Ламбер тянет Брюне за рукав.
— А правда, что макаронники получили взбучку? — Да.
Пленные выпрямляются и обращают к Брюне суровые глаза.
— А это не враки? Не розыгрыш?
Брюне в упор смотрит на эти грубые лица.
— Вы что, вчера вечером не слушали последних известий?
— У нас не было времени.
Он распорядился поставить у Тибо радиоприемник в ящике из-под мыла.
— Пошлите кого-нибудь к Тибо. Есть хорошие новости. Их глаза блестят, ненависть и радость расцвечивают их
щеки. Брюне чувствует, как бьется его сердце, вот что я сделал из них.
— Это случилось в Албании, ребята: греки их вдрызг расколошматили.
Брюне закрывает дверь, он растроган: теперь они начнут день под знаком удачи. Он открывает последнюю дверь, самую лучшую: на восемнадцать жильцов — семнадцать коммунистов, семнадцать решительных пареньков, которые шныряют повсюду, собирают информацию, передают пароли, восемнадцатый — Шнейдер. Брюне входит и улыбается: тут он всегда улыбается первым.
— Привет, ребята!
Он садится на скамейку, и они окружают его. Ему нечего особенно им сказать, и все-таки это лучший момент дня. Он вынимает из кармана трубку и, осматриваясь, набивает ее: все чисто, пол уже подметен и побрызган; наклонившись вперед и поставив ногу на скамейку, Шнейдер протирает ботинки шерстяной тряпкой.
— Кто сегодня проводит беседу? Они показывают на Деврукера:
— Он.
— О чем?
Деврукер краснеет:
— О жизни шахтеров.
— Очень хорошо, — говорит Брюне. — Прекрасно.
Он знает, что Деврукер ждет, когда он уйдет, чтобы начать. Но он медлит, он среди своих: еще пять минут. К нему наклоняется Туссю:
— Брюне, представляешь себе: мой свояк — в нашем лагере.
— Твой свояк?
— Да. Брат моей жены. Я видел его фамилию в списке больных.
— И что?
— Знаешь, он не член партии, — смущенно говорит Туссю.
— А кто он?
— Он человек аполитичный.
— И в чем проблема?
— Нужно ли мне с ним повидаться? Мы как раз это обсуждали, когда ты вошел.
Брюне не отвечает. Перрен делает шаг вперед:
— А если он даст заморочить себе голову францистам[18]? Ведь он может нас выдать.
Брюне делает ему знак замолчать. Все смотрят на него, он не торопится сообщать свое мнение: их доверие — как теплые губы на его руках.
— Ты любишь свояка?
— Пожалуй. Мы с ним ладим, если только не говорим о политике.
Он небрежно машет рукой, чтобы продемонстрировать, что не слишком стремится к встрече.
— Знаешь, я не так уж рвусь его увидеть: просто у него могут быть новости о моей жене.
Брюне кладет ладонь ему на руку и мягко говорит:
— Лучше, если ты его не увидишь.
Вокруг него загорается венок глаз: он попал в точку, ребята не хотят, чтобы Туссю увиделся со свояком. Брюне, улыбаясь, добавляет:
— Естественно, если однажды ты на него наскочишь, никакой катастрофы не будет.
Все одобрительно кивают:
— Так мы ему и говорим.
— Я согласен! — поспешно кивает Туссю. — Я ведь только из-за жены.
Инцидент исчерпан; успокоившись, они замолкают. Брюне курит трубку, он счастлив. Внезапно его охватывает холод. Но это уже не чистый и целомудренный морозец раннего утра: это промозглый озноб, который лижет ему живот и бедра, он вздрагивает:
— Вы не топите печку?
— Мы решили больше по утрам не топить.
— Вижу.
Он резко встает:
— Шнейдер! Шнейдер выпрямляется: — Да?
— Пошли, мне нужно с тобой поговорить. Деврукер облегченно вздыхает и подходит к столу, он держит лист бумаги, все тут же окружают его, из-за холода никто не садится.
— В общем, так, — начинает Деврукер. — В общем, так. Но он умолкает, он ждет. Брюне на прощание машет рукой и выходит. Шнейдер, посвистывая, следует за ним.
— Фальшиво свистишь.
— Я всегда фальшиво свистел, — говорит Шнейдер. Брюне оборачивается и улыбается ему. Шнейдер тоже изменился. Он скверно выглядит, кашляет, но глаза у него почти веселые. Брюне открывает дверь своей комнаты.
— Входи.
Шнейдер входит, двумя пальцами приветствует Мулю, подходит к печке и протягивает руку к огню. Он перестает свистеть, он весь дрожит.
— Тебе плохо, старина? — спрашивает Брюне. Шнейдер пожимает плечами:
