Уильям Фолкнер - Поселок
— На что мне лошадь, которую можно поймать только в медвежий капкан? — сказал Эк.
— Да разве ты не видел, как я сейчас ее поймал?
— Видеть-то видел, — сказал Эк. — Да только не нужна мне такая зверюга, ежели я должен затевать целую войну всякий раз, как окажусь с ней по одну сторону загородки.
— Ну ладно, — сказал техасец. Он все еще не мог отдышаться, но усталость и напряжение с него как рукой сняло. Он вытряхнул на ладонь еще печенье и сунул его себе под усы. — Ладно. Я хочу, чтобы торг наконец начался. Я ведь приехал сюда к вам не на жительство, хоть вы, верно, не нахвалитесь своей округой. Я дарю тебе эту лошадь.
На миг все стихло, даже дыхание все затаили, слышно было только, как дышит техасец.
— Ты мне ее даришь? — спросил Эк.
— Да, если ты назначишь цену на следующую лошадь.
И снова вокруг ни звука, только слышно было, как дышит техасец, да миссис Литтлджон звякнула ведром о край котла.
— Я только назначу цену, — сказал Эк. — Но я не обязан покупать лошадь, ежели никто больше не даст.
Подъехал фургон. Он был некрашеный и ободранный. Одно колесо было укреплено планками, прикрученными крест-накрест к спицам тонкой проволокой, на паре тощих мулов была драная упряжь, связанная кусками хлопковой веревки; вожжами тоже служили две обыкновенные, сильно растрепанные веревки. В фургоне сидели женщина в сером, висевшем мешком платье и выцветшей шляпе и мужчина в линялом и заплатанном, но чистом комбинезоне. По улице проехать было нельзя, и мужчина, оставив фургон посреди дороги, слез и пошел к загону, невысокий, щуплый, и в глазах у него было какое-то затаенное беспокойство, смутное и вместе с тем напряженное. Он протолкался через толпу, спрашивая:
— Что такое? Что здесь происходит? Ему подарили лошадь?
— Идет, — сказал техасец. — Эта лошадь с белой лысинкой и ссадиной на шее твоя. Ну а теперь скажи, сколько ты даешь вон за ту белолобую, что словно вываляла голову в бочке с мукой. Сколько? Десять долларов?
— Ему подарили эту лошадь? — снова спросил подошедший.
— Доллар, — сказал Эк.
Техасец как говорил, так и остался с открытым ртом; лицо его с твердыми суровыми глазами вдруг как-то слиняло.
— Один доллар? — сказал он. — Всего один доллар? Я не ослышался?
— Ладно, черт с ней, — сказал Эк. — Два доллара. Но я не…
— Погоди, — сказал подошедший. — Эй, ты там, на столбе.
Техасец повернул к нему голову. Остальные обернулись и увидели, что женщина тоже вылезла из фургона, хотя до сих пор они и не подозревали, что она там, потому что не видели, как фургон подъехал. Она подошла к воротам и встала позади мужчины, изможденная, в платье, которое висело на ней мешком, в шляпе и грязных парусиновых тапочках. Она подошла к нему вплоть, но не дотронулась до него, а остановилась у него за спиной, спрятав руки под серым передником.
— Генри, — сказала она пустым голосом. Мужчина оглянулся через плечо.
— Ступай в фургон, — сказал он.
— Послушайте, хозяйка, — сказал техасец. — Генри сейчас сделает самую выгодную покупку в своей жизни. Эй, ребята, дайте хозяйке подойти поближе, чтобы ей все было видно. Генри выберет верховую лошадь, о которой давно мечтает его супруга. Кто дает десять…
— Генри, — сказала женщина. Она не повысила голоса. И ни разу не взглянула на техасца. Она взяла мужа за рукав. Он обернулся и сбросил ее руку.
— Ступай в фургон, тебе говорят, — сказал он.
Женщина стояла позади него, все так же спрятав руки под передником. Она ни на кого не смотрела, ни к кому не обращалась.
— Мало нам забот, так он надумал купить эту лошадь, — сказала она. — У нас только и есть пять долларов, а потом хоть в богадельню. Мало нам забот…
Мужчина повернулся к ней с каким-то странным выражением подавленной, дремлющей ярости. Остальные стояли у загородки, мрачные, с рассеянным, почти отсутствующим видом. Миссис Литтлджон до сих пор терла белье о доску, размеренно сгибаясь и разгибаясь над полным пены корытом. Теперь она выпрямилась, уперла в бока белые от пены руки и поглядела на лошадей в загоне.
— Заткнись и ступай в фургон, — сказал мужчина. — А не то я прогоню тебя отсюда палкой, — он повернулся и посмотрел на техасца. — Так ты подарил ему эту лошадь? — сказал он.
Техасец глядел на женщину. Потом он перевел взгляд на ее мужа; все еще не сводя с него глаз, он перевернул коробку. На ладонь ему выпало последнее печенье.
— Да, — сказал он.
— Ну, а ежели кто его сейчас переторгует, ему тогда и первая лошадь достанется?
— Нет, — сказал техасец.
— Так, — сказал Генри. — Ну а тот, кто назначит цену на следующую лошадь, получит еще одну задаром?
— Нет, — сказал техасец.
— Но ежели ты отдал задаром лошадь только для того, чтоб начать торг, почему ты не обождал, покуда мы все соберемся?
Техасец отвернулся. Он поднес к лицу пустую коробку и осторожно заглянул в нее, словно там была какая-нибудь драгоценность или ядовитое насекомое. Потом он скомкал коробку и бросил ее у столба, на котором сидел.
— Эк дает два доллара, — сказал он. — Видно, он думает, что торгует у меня не лошадь, а кусок проволоки у нее на шее. Что ж, я возьму и два. Но ежели вы, ребята…
— Выходит, Эк хочет заполучить две лошади по доллару за каждую, — сказал Генри. — Три доллара.
Женщина потянула его за рукав. Не оборачиваясь, он отшвырнул ее руку, и она снова застыла на месте, сложив руки под передником на впалом животе, ни на кого не глядя.
— Люди добрые, — сказала она. — Наши дети всю зиму ходили разутые. Нам скотину и кормить-то нечем. У нас есть пять долларов, чтобы заработать их, я ткала ночами у очага. Мало у нас забот…
— Генри дает три доллара, — сказал техасец. — Накинь еще доллар, Эк, и лошадь твоя.
Лошади почему-то вдруг сорвались с места и так же внезапно остановились, глядя на людей сквозь загородку.
— Генри, — сказала женщина. Ее муж не сводил глаз с Эка. Верхняя губа его дрогнула, обнажив желтые гнилые зубы. Руки, торчавшие из выцветших коротких рукавов старой рубашки, сжались в кулаки.
— Четыре доллара, — сказал Эк.
— Пять долларов! — сказал Генри, поднимая сжатую в кулак руку. Он протиснулся к самому столбу. Женщина не пошла за ним. Теперь она в первый раз взглянула на техасца. Глаза у нее были водянисто-серые, словно выцветшие, как платье и чепец.
— Мистер, — сказала она. — Если вы отнимете у нас эти пять долларов, которые я заработала для своих детей по ночам, будьте прокляты вы и все ваше семя во веки веков.
— Пять долларов! — крикнул Генри. Он рванулся к столбу и дотянулся стиснутым кулаком до коленей техасца. Разжав руку, он протянул комок истрепанных бумажек и серебряной мелочи. — Пять долларов! И кто набавит еще, пускай лучше разобьет мне голову, или я ему разобью.
— Идет, — сказал техасец. — Пять долларов. Продано. Только не тычь в меня кулаком.
В пять часов дня техасец скомкал третью коробку и бросил ее на землю. Медно-красное солнце уже клонилось к закату, освещая косыми лучами белье, развешанное на заднем дворе у миссис Литтлджон, и тень столба, вместе с тенью самого техасца, сидевшего на нем, падала далеко в загон, через который то и дело, без цели и без устали, словно волны, проносились лошади, когда техасец распрямил одну ногу, сунул руку в карман, достал монету и, наклонившись, протянул ее мальчику. Голос у него был сиплый, усталый.
— Ну-ка, малыш, — сказал он. — Сбегай в лавку и купи мне коробку имбирного печенья.
Люди все стояли у загородки, — непоколебимая стена комбинезонов и выцветших рубах. Флем Сноупс теперь тоже был здесь, словно из-под земли вырос, он стоял у загородки, совсем близко, но окруженный непроницаемой пустотой, по обе стороны от него оставалось место еще для троих или четверых, стоял и жевал табак, в тех же серых штанах и крошечном галстуке бабочкой, в которых уехал отсюда прошлым летом, в новой кепке, тоже серой, как и старая, но только в клетку, какие носят игроки в гольф, и глядел на лошадей. Все они, кроме двух, были распроданы по цене от трех с половиной до одиннадцати или двенадцати долларов. Покупщики как бы невольно образовали особую группу по другую сторону ворот, они стояли там, положив руки на верхнюю жердину загородки, и еще рассудительнее, еще пристальнее смотрели на своих лошадей, — кое-кто из них владел лошадью вот уже семь или восемь часов, но до сих пор не мог ее забрать. Генри стоял у самого столба, на котором сидел техасец. Жена его ушла и сидела в фургоне, вся неподвижная, серая, в серой одежде, глядя куда-то мимо всего, словно какая-то вещь, которую он бросил в фургон, чтобы увезти, дожидаясь, покуда он не покончит дело, чтобы ехать дальше, терпеливая, безжизненная, чуждая, словно время для нее не существовало.
