Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах. т.6
Душа почувствовала необыкновенно блаженный покой, как будто был я каторжником на галере, свое отгребшим за день, потом вернувшимся в трюм корабельный… еще совсем недавно срывало черепицу мыслями о неразрешимости проблем земного бытия и о иерархии боли, несправедливо выстраиваемой своекорыстным человеком, не допускающим и мысли, что боль любой животной твари всегда равна его боли… в те минуты не просто думалось, скорей уж чувствовалось, что поистине един эталон измерения любой боли, что, возможно, какая-то боль свойственна даже атомам и молекулам… и вдруг сокрушила мое существо сила Незнания, о высоченные стены которого бился и бился толоконным своим лбом рассудок… вдруг вновь пробрал меня до мозга костей тот самый, родниково холодный, освежающий смех – до того прозрачный, что не различить было в нем ни одного из мировых вопросов… уж не потому ли в смехе том не было ни доли дьявольщины – верней, злорадно критической насмешки над существующим положением вещей, – что сам он и был исчерпывающим ответом на все вопросы?.. ум, снова зайдя за разум, помалкивал в тряпочку, душа пребывала в спасительном покое… состояние веселости неслышимого смеха чудом удерживало ее над бездной, разверстой между чувством и мыслью, и оттуда было видно, что все Творенье прекрасно, что каждая из его частичек словно бы просвещает: я тоже есть безмолвный знак торжества и великолепия совершенства исполненности Божественного предназначения…
Вспомнил разговор с Михал Адамычем о смыслах воздействия на душу образов тварных чудес и многоликой Природы – трав, цветов, злаков, плодов, деревьев, пейзажей местностей, пространств, морей, гор и небес.
«Оно, это воздействие, – говорил он, – всегда благостно, несмотря на то, что жизнь тварей живых на Земле, особенно двуногих и с разумом на плечах, далека от идеалов совершенства, неимоверно страшна и несправедлива… можно сказать, зачастую жизнь, выстроенная людьми на Земле, бывает такой беспросветно жестокой по их, по нашей вине, что кажутся всего лишь страшными сказками предельно безжалостные круги ада, явно примерещившиеся религиозным фантастам-мифологам…»
Ум, повторяю, помалкивал в тряпочку – он словно бы замер от страха высоты, где было не до обмозговывания таинственных смыслов земного существования, полного трагических, абсурдных и прочих обстоятельств, а также разного рода несправедливостей… существования, кроме всего прочего, повторюсь уж, переполненного невообразимыми количествами боли, всегда – я в этом уверен – испытываемой живыми тварями, поговаривают, и растениями… смех – как мгновенно вспыхнул, так и исчез, оставив после себя возможность дышать посвежей… такое иногда случается после грибного – в удручающую жарищу – дождя… назавтра тянет в лес, идешь и радуешься боровичкам, моховикам, масляткам… душе до лампы все «почему?», «из чего?», «как?», «в связи с чем?», «по какому такому праву?»… не заметив как, я провалился в сон… В тот раз я мертвецки проспал до самого рассвета… проснувшись, постарался не шевелиться… Маруся еще спала… одна ее рука покоилась на моем плече – милая рука близкой, втрескавшейся в меня в шестом классе девочки… девушки… женщины… я чувствовал тепло подруги, согревавшее мое тело, обреченное на медленное подыхание… вставать не хотелось… так бы вот валялся и валялся до самой смерти, не ворочаясь, ни о чем не думая, лишь причащаясь к телесному теплу Маруси… прислушиваясь к вздрагиваниям Опса, в ногах моих свернувшегося в клубочек… он переживал во сне какие-то страсти собачьей жизни, конечно, менее сложной и трудной, чем наша, людская… слава богу, думаю, хотя бы милые животные твари не имеют вечно суетливого, как у нас, разума, большую часть времени занятого воплощением в жизнь обожаемых своих идей, непрерывным самокопанием, а также совершенствованием умения принимать желаемое за действительное… и без конца создающего такие идеи радикальной перестройки природных условий существования, которые, как это ни странно, опоганивают натуральные ценности и природы, и людского общежития, и частных жизней… да, так и валялся бы, прислушиваясь к рассветной разноголосице птичек, всегда звучащей не только по делу, а, так сказать, во имя важнейшего для природы из искусств, – искусства дивных трелей, клекотов, пересвистов, перещелкиваний и прочих замысловатых певческих коленец, журчащих в птичьих горлышках, слетающих с нехищных клювиков… душе было не горько, не маятно – ей так уютно жилось на земле, что даже неумелое жалкое подобие стишка – случайно, подобно дождевому червячку, выползшего на почву словесности – зазвучало в бесталанном уме, уже почти что не нужном организму, отживающем свои недели, дни, минуты…
человек учился пению у птиц
иволог малиновок пеночек синиц
…Вот – вскоре утечет последняя из секундочек моей жизни… и ничего такого больше для меня лично не будет, как и не было до появления на этом свете… я боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть состояния, не то что никакого не имевшего касательства к близкой смерти, наоборот, так над нею вознесенного, что телесная смерть стала казаться одной из прекрасных частей Незнаемого… вдруг сама собой вновь закрутилась в башке мыслишка, и ее уже было не остановить.
Человек, подумалось, никогда не набирался у животных тварей – видов и образов зла, далеких от природных инстинктов, как бы ни была подчинена их жизнь основному немыслимо жестокому условию земного существования – взаимопожиранию… не у живых тварей, а исключительно у самого себя набирался человек всевозможных подлянок, лени, обжорства, злопамятной мстительности, самых гнусных форм взаимной вражды и зависти… не говоря уж о человеческом подобострастье, никакого не имеющем отношения к поэзии и мудрости волшебного механизма мимикрии – одному из животворных плодов истинно любовных отношений Материи и Духа… и уж, конечно, не у животных тварей позаимствовал человек склонность к суетливой половушной разнузданности, давно поставленной на культовые коммерческие рельсы и обесценивающей величественную силу эротизма Бытия… точней, зачастую следовал человек и продолжает следовать не максимам Преображения, не высоким велениям тысячелетиями воспитывавшейся в нем совести – голосу души, – а своевольным призывам могущественного разума, прогрессирующего, уже известно к чему, нахраписто рвущегося и рвущегося к заведомо недостижимому самодержавию… было наивно, но приятно сознавать, что не у зверья нахватался человек плюгавостей своего нрава, привычек к куреву, к наркоте и к пуле в лоб, а у собственного разума, лишившего себя Божества и только поэтому ставшего тем, что именуется людьми то дьяволом, то антихристом… поэтому же, так сказать, находясь на самом видном месте, чудовищно самовластный разум хитромудро отстранил от себя собственные злодейские качества, наделил их дьявольскими чертами, внушив единицам и толпам, имеющим глаза, но не видящим, что лично он сам никакого не имеет отношения ни к безобразным грехам, ни к немыслимым преступлениям, позорящим человека разумного и уничтожающим природу Земли… на ум приходили примеры развращения человеком живых тварей: там – кошки хитрят, псы капризничают и лукавят… там – медведи лазят по помойкам, взламывают дома, выклянчивают у туристов в заповедниках подачки… там – над степными трассами дальнобойщиков парят обленившиеся хищные птицы – орлы, коршуны, ястребы, – ждут, когда рычащее чудовище переедет зайца, суслика, сайгака, чтоб броситься в пике, потом рвать плоть, раздавленную на части… им уже не до древней охоты на очеловеченных пространствах природы-матушки…
Об отечестве-батюшке никакого не было у меня желания думать в те минуты, ибо природного и божественного остается в нем – как, впрочем, и за бугром у иных отечеств – все меньше и меньше, а человеческого, к сожалению, с каждым годом становится все больше и больше… как тут было снова не вспомнить замечательное определение ада, предложенное однажды Марусей: «Ад – это все, кроме стихий воздуха, земли, огня, воды, выдуманное человеческим разумом, а не душой невинной».
60
«Доброе утро, мощно выспался, – говорю проснувшейся Марусе, – главное, отчего-то притихла боль… я тут подумал, не хочешь ли слинять на какое-то время с работы?.. клянусь, не для того, чтоб быть моей сиделкой, – когда потребуется, сам найму таковую… так вот, если хочешь, считай, что ты уволена… я бы в Ирландию слетал с тобою, пока жив… кроме всего прочего, все, что имею, завещаю тебе».
«Мне тоже давно так крепко не спалось, – говорит Маруся, не касаясь темы разговора, – ужасная разбитость – как с гусыни вода… поставь, пожалуйста, кофе, сделай тостик с чем попало, а то опоздаю, побеседуем в тачке».
По дороге на станцию она сказала: