Айн Рэнд - Источник. Книга 1
— Очень редко.
— Он выглядит несчастным?
— Никогда.
— У него было много друзей в Стентоне?
— У него никогда и нигде не было друзей.
— Сокурсники его не любили?
— Никто не мог его любить.
— Почему?
— Он порождает в людях чувство, что любовь к нему была бы наглостью.
— Он бывал на вечеринках, пил, развлекался?
— Никогда.
— Его влекут деньги?
— Нет.
— Ему нравится, когда им восхищаются?
— Нет.
— Верит ли он во Всевышнего?
— Нет.
— Он много говорит?
— Очень мало.
— Слушает ли он, когда другие обсуждают какие-то… вопросы с ним?
— Слушает… Но лучше бы не слушал.
— Почему?
— Это было бы не так оскорбительно — если вы понимаете, что я имею в виду. Когда тебя так слушают, ты понимаешь, что ему это совершенно безразлично.
— Всегда ли он хотел стать архитектором?
— Он…
— В чем дело, Питер?
— Да так. До меня только что дошло, что, как ни странно, я никогда раньше не спрашивал себя об этом. И ведь вот что странно: о нем так и спросить нельзя. Он настоящий маньяк, во всем, что касается архитектуры. Ему это все кажется таким чертовски важным, что он становится непохожим на нормального человека. У него просто нет никакого чувства юмора по отношению к себе вообще — вот вам пример человека без чувства юмора, Эллсворт. Даже вопроса не возникает, что бы он делал, если бы не хотел стать архитектором.
— Нет, — ответил Тухи. — Зато возникает вопрос, что бы он делал, если бы не мог стать архитектором.
— Он шел бы по трупам. Любого и каждого. Всех нас. Но он стал бы архитектором.
Тухи сложил свою салфетку, хрустящий маленький квадратик ткани, у себя на коленях. Он сложил ее аккуратно, сначала вдоль, потом поперек, а затем пробежал кончиками пальцев по краям, чтобы сделать складку более острой.
— Вы помните о нашей маленькой группе архитекторов, Питер? — спросил он. — Скоро я закончу все приготовления к первой встрече. Я уже говорил со многими из будущих членов, и вам польстило бы то, что они сказали о вас как о нашем будущем председателе.
Они с удовольствием проговорили еще с полчаса. Когда Китинг встал, готовясь уходить, Тухи вспомнил:
— Ах да! Я говорил о вас с Лойс Кук. Вы о ней скоро услышите.
— Большое спасибо, Эллсворт. Кстати, сейчас я читаю «Саванны и саваны».
— И?
— О, потрясающе. Знаете, Эллсворт, это… это заставляет осмыслить все совершенно по-новому.
— Совсем иначе, — промолвил Тухи, — не правда ли? — Он стоял у окна, глядя на последние солнечные лучи холодного, ясного дня. Затем обернулся и предложил: — Чудесный день. Возможно, один из последних в этом году. Отчего бы вам не пригласить Кэтрин немного прогуляться, Питер?
— О, мне этого так хочется, — охотно откликнулась Кэтрин.
— Так что ж, давайте, — весело улыбнулся Тухи. — В чем дело, Кэтрин? Обязательно ждать моего разрешения?
Потом, когда они гуляли, когда они были одни в холодном блеске улиц, наполненных последними солнечными лучами, Китинг обнаружил, что вновь возвращается мыслью к тому, что всегда значила для него Кэтрин, — непонятное чувство, которое не посещало его в присутствии других. Он взял ее руку в свою. Она отняла ее, сняла перчатку и протянула ему свою руку обратно. Он вдруг подумал, что, если долго держать руку в руке, они потеют, и, раздражаясь, зашагал быстрее. Он подумал, что вот они шагают вместе, как Микки и Минни Маус, и это, наверное, кажется прохожим смешным. Он встряхнулся и отогнал от себя эти мысли, потом взглянул на ее лицо. Она шла, глядя прямо перед собой на солнечный свет, он разглядел ее нежный профиль и небольшую складочку в уголке губ, она улыбалась тихой счастливой улыбкой. Он заметил бледный край ее века и подумал, не больна ли она анемией.
Лойс Кук сидела, скрестив по-турецки ноги, на полу посреди гостиной, позволяя видеть свои большие колени, серые чулки и край выцветших розовых штанишек. Питер Китинг сидел на краешке обтянутого фиолетовым сатином шезлонга. Никогда раньше он не испытывал такой неловкости при первой встрече с клиентом.
Лойс Кук было тридцать семь лет. Она настойчиво подчеркивала в частных разговорах и публично, что ей шестьдесят четыре. Это повторялось как экзотическая шутка и создавало вокруг ее имени смутное впечатление вечной молодости. Лойс была высокая, худощавая женщина, с узкими плечами и широкими бедрами. Лицо ее было вытянутым, болезненно желтого цвета, глаза близко поставлены друг к другу. Неопрятные пряди волос спускались на уши, ногти были обломаны. Она выглядела вызывающе неухоженной, но эта неряшливость была строго и четко рассчитана.
Она непрестанно говорила, раскачиваясь взад-вперед:
— …да, на Бауэри. Частный особняк. Храм на Бауэри. У меня есть участок, я хотела его и купила его. Вот так просто, или мой дурак-юрист купил его для меня, вы должны встретиться с моим юристом, у него скверно пахнет изо рта. Не знаю, сколько вы будете мне стоить, но это не самое главное, деньги — это так вульгарно. Капуста — это тоже вульгарно. В нем должно быть три этажа и гостиная с кафельным полом.
— Мисс Кук, я прочел «Саванны и саваны», и это явилось для меня духовным откровением. Позвольте мне включить себя в число тех немногих, кто понимает смелость и значительность того, что вы сделали в одиночку, в то время как…
— Да ладно, не трендите, — промолвила она и подмигнула ему.
— Я же искренне! — зло огрызнулся он. — Мне понравилась ваша книга. Я…
Ее лицо выражало скуку.
— Это так заурядно, — протянула мисс Кук, — когда тебя все понимают.
— Но мистер Тухи сказал…
— Ах да. Мистер Тухи. — Глаза ее стали внимательными и виноватыми, но непочтительными, как глаза ребенка, который только что выкинул злую шутку. — Мистер Тухи. Я являюсь председателем небольшой группы молодых писателей, в которой мистер Тухи весьма заинтересован.
— Ах, вот как? — повеселев, спросил он. Кажется, это была первая прямая связь между ними. — Как интересно! Мистер Тухи создает сейчас и небольшую группу молодых архитекторов, и он был весьма любезен, подумав обо мне как о председателе.
— О, — произнесла она и подмигнула, — так вы из наших?
— Из кого?
Он не понял, что сделал, но точно знал, что каким-то образом разочаровал ее. Она принялась хохотать. Она сидела, глядя на него, откровенно хохоча ему в лицо, и смех ее был неприличен и совсем не весел.
— Какого… — Он взял себя в руки. — Что-нибудь не так, мисс Кук?
— О Боже! — произнесла она. — Вы такой милый, милый мальчик и такой красивый!
— Мистер Тухи — великий человек, — сказал он рассерженно. — Это самая… самая благородная личность, которую я когда-либо…
— О да. Мистер Тухи — чудесный человек. — Ее голос звучал странно — в нем явно не чувствовалось ни следа уважения к предмету разговора. — Он мой лучший друг. Самый великолепный человек в мире. Есть мир, и есть мистер Тухи — закон природы. А кроме того, подумайте, как приятно рифмовать: Ту-хи, ду-хи, му-хи, шлю-хи. И, тем не менее, он святой. А это большая редкость. Такая же редкость, как гений. Я гений. Мне нужна гостиная без окон. Без окон вообще, запомните это, когда будете делать чертежи. Без окон, с кафельным полом и черным потолком. И без электричества. Я не хочу электричества в своем доме, только керосиновые лампы. Керосиновые лампы, камин и свечи. Ко всем чертям Томаса Эдисона[58]! И кто он вообще такой?
Ее слова не так беспокоили его, как улыбка. Это была не улыбка, это была поднимающаяся от уголков ее большого рта постоянная усмешка, которая придавала ей вид хитрого и злого бесенка.
— И еще, Китинг, я хочу, чтобы дом был уродлив. Великолепно уродлив. Я хочу, чтобы он был самым уродливым в Нью-Йорке.
— С… самым уродливым, мисс Кук?
— Милый, прекрасное так заурядно!
— Да, но… но я… ну я просто не представляю… как я могу позволить себе…
— Китинг, где же ваша решительность? Неужели вы не способны при случае на поступок? Все так тяжело трудятся, борются и страдают, пытаясь создать красоту, пытаясь превзойти один другого в красоте. Давайте превзойдем их всех! Утрем им всем нос! Давайте уничтожим их всех одним ударом. Будем богами. Будем уродливыми.
Он принял этот заказ. Через несколько недель он уже перестал чувствовать неловкость, вспоминая о нем. Где бы он ни упоминал о своей новой работе, он встречал почтительное любопытство. Иногда любопытствующие забавлялись, но всегда почтительно. Имя Лойс Кук было хорошо известно в лучших гостиных, которые он посещал. Названия ее произведений сверкали в разговоре подобно бриллиантам в интеллектуальной короне говорившего. В голосах, произносивших эти названия, всегда слышалась нотка вызова. Они звучали так, будто говоривший был очень храбрым человеком. Эта храбрость всех удовлетворяла; она никогда не порождала чувство антагонизма. Для писателя, произведения которого не раскупаются, ее имя было непонятным образом известно и окружено почетом. Она была знаменосцем авангарда, интеллекта и мятежа. Питер только никак не мог взять в толк, против кого, собственно говоря, направлен этот мятеж. Но почему-то предпочитал этого не знать.
