Константин Симонов - Живые и мертвые
В детдоме была только детская мебель; столы были такие низкие, что приходилось или подсаживаться на корточки к этим столам, или садиться на них, или хлебать суп из миски, прислонясь к стене. Кроме супа, ничего не давали; кто не захватил из дому хлеба, с тем делились более запасливые; но суп был хороший, жирный, из мясных консервов, с перловой крупой.
Синцов вспомнил остановку там, в плену, на дороге, в родильном доме, и подумал о немцах и о том, что им нельзя, невозможно отдать Москву.
– Кому долить? Кому долить? – постукивая половником по клеенке раздаточного стола, покрикивала женщина в ватнике и платке. Она как выходила на улицу, так и оставалась во всем этом и сейчас, только повязала поверх ватника большой грязный фартук. – Кому долить, работнички, а то третья очередь придет – все съест!
Синцов попросил долить, и чем он больше ел, тем больше чувствовал голод и вообще, кажется, окончательно приходил в себя.
После обеда работали до самой темноты. Темнота совпала с воздушной тревогой; метро было рядом, и Синцов вместе со всеми спустился туда.
Женщины с детьми забрались в метро заранее и устраивались по-домашнему: с тюфяками, одеялами, подушками, бутылочками с молоком. Дети, уже привычные к этой обстановке, как ни в чем не бывало засыпали на своих тюфячках и одеялах.
Синцов нашел свободное место, притулился к стене, обхватил длинными руками длинные ноги и уткнулся лицом в колени. От тепла и сытости его клонило в сон, да он и не старался противиться. Сегодня день снова был прожит так, как он привык жить: за общим делом, вместе с другими людьми.
«А теперь, когда кончится тревога, выйду и все-таки найду этого Юферева...» – думал он сквозь уже навалившийся на него сон.
– Подвиньтесь немножко, – услышал он женский голос, – я ребенка положу!
Он подвинулся, не открывая глаз, и услышал, как рядом с ним положили сладко посапывавшего ребенка.
– Вчера девятый таран был над Москвой, – сказал мужской голос.
– Это же надо, чтобы самому с самолетом – в самолет!
– Вот уж именно, смертию смерть поправ, – ответил третий голос.
А женский, молодой, восторженный, перебил:
– Все бы отдала таким людям!..
– Отдать можно, брать им недосуг, – отозвался кто-то.
Кругом заговорили о таранах, этот разговор волновал всех.
– Немцы не так теперь нахально летать стали, – сказал громкий бас, и все согласились с этим замечанием.
– Верно, верно, не так...
– Это после таранов.
– Боятся таранов...
Мысли Синцова, уже и так полусонные, запутались окончательно; ему показалось, что он летит куда-то. С этим ощущением полета он и заснул, последним усилием подняв голову с колен и откинув ее к стене.
Проснулся он оттого, что кто-то мягко толкал его в плечо:
– Товарищ, а товарищ...
Он открыл глаза. Метро было почти пусто, только кое-где виднелись одинокие фигуры. Молодая женщина, скатав матрасик, увязывала его бечевкой. Рядом с ней стоял пятилетний паренек в ушанке.
– Это я вас толкала, вы извините, – сказала женщина, – но вы так долго спали со вчерашнего дня, и я подумала, может, вы работу проспите...
– Да, да, – вскинулся Синцов. – А что... а сколько времени?
– Да уже семь.
– Семь?!
Он удивленно посмотрел на нее и только теперь понял, что проспал ночь напролет.
Прошли ровно сутки, и Синцов стоял снова перед тем же самым зданием райкома. В половине окон вылетели стекла, их забили фанерой, выкрашенной под цвет стен. Наискосок от райкома четырехэтажное здание было срезано как ножом.
Синцов пришел сюда прямо из метро и потому, что его потянуло сюда, и потому, что у него были основания: Елкин сам велел ему зайти еще раз, если он не найдет Юферева. Он не нашел вчера Юферева и вот пришел сюда еще раз. Он открыл дверь в вестибюль. Милиционер сидел на прежнем месте, только щека и глаз были у него забинтованы. «Наверное, поранило стеклами», – догадался Синцов.
– Как бы вызвать товарища Елкина? – спросил он, подходя к милиционеру. – Он сказал, что его можно вызвать.
– Нет его. Раненый. В госпитале, на перевязке...
– А когда он будет?
Милиционер пожал плечами.
Синцов стоял перед ним, не зная, что делать. Он пришел, почему-то уверенный в успехе. Он увидит Елкина; тот, как и обещал, уже звонил Юфереву; сейчас он прямо отсюда попадет к райвоенкому, и так или иначе его судьба решится. И вдруг все снова выходило не так.
Что же делать? Ждать здесь Елкина, идти искать Юферева или возвратиться на Крымскую площадь?
С минуту он простоял в нерешительности, глядя на пол, засыпанный мелким стеклом, а когда поднял голову, то увидел елкинского соседа по комнате. Малинин шел мимо, по коридору, большой, угрюмый, глядя в одну точку перед собой, и, обернув носовым платком ручку, нес алюминиевую кружку. Он шел, ни на кого не глядя, но, проходя мимо Синцова, вдруг повернулся так, словно еще издалека смотрел в его сторону.
– Чего опять пришел? – спросил он своим ворчливым голосом. – Не нашел Юферева?
Синцов молча покачал головой.
– К Елкину пришел? Нет Елкина, – продолжал Малинин с таким выражением лица, словно ему было приятно сообщить это Синцову.
– А вы не знаете, – спросил Синцов, – он не говорил насчет меня с военкомом?
– Ничего он не говорил, забыл... – как нечто само собой разумеющееся, сказал Малинин. И совершенно неожиданно для Синцова буркнул милиционеру: – Пропусти ко мне. Пойдем!
Так они и вошли во вчерашнюю комнату, – впереди Малинин с кружкой кипятка в руках, а сзади Синцов, недоумевающий, зачем его позвал этот угрюмый человек.
– Садись! – кивнул Малинин на топчан и, поставив кружку на подоконник, прислонился к стене.
Его собственная койка была уже по-солдатски, без единой морщинки, заправлена, поэтому он и не сел на нее.
– А что, сильно ранило его? – кивнув на пустой топчан и имея в виду Елкина, спросил Синцов.
– По шее полоснули... До свадьбы заживет!
– Осколком или стеклом?
– Финкой, – отозвался Малинин и, увидев глаза Синцова, добавил недовольно: – Чего удивился? Думаешь, в Москве сейчас финки в ход не идут? Шпана московская тоже не спит, свое дело делает... А Елкину, конечно, нос нужно сунуть... – не то с похвалой, не то с осуждением сказал Малинин. – Проезжал ночью, увидел: магазин потрошат – ну и наган в пятерню: руки вверх!.. Вот и резанули финкой. Хорошо, не один был – положили шпану на месте!
Теперь можно было понять, что Малинин одобряет действия Елкина, а говорит все это недовольным тоном просто по привычке.
– А ты чего удивился? – снова спросил он Синцова. – В такое время, по закону природы, все дерьмо на поверхность лезет. Глядишь иногда и думаешь: неужто все ведро с дерьмом? Нет, неправда, шалишь!
Он, видимо, вспомнил что-то крайне разволновавшее его и не мог остановиться:
– И клопы старого режима тоже поближе к щелям держатся, чтоб выползти в случае чего! Одному в морду дал вчера своей рукой... – Он поднял тяжелый кулак и посмотрел на него, как бы удивляясь сам себе. – Гд е же моя выдержка, спрашивается? Была выдержка, а пришел день – и ее не хватило... Значит, не нашел военкома? – прервал он себя.
– Нет, – сказал Синцов и объяснил, что вчера работал на строительстве баррикад у Крымского моста, а ночь провел в метро.
– А Елкин вчера сомневался, что придешь... – усмехнулся Малинин. – Боялся, сбежишь!
– Куда и зачем? – спросил Синцов.
– Вот именно, куда и зачем? А я тебя помню, – вдруг снова сам себя прервал Малинин: это была вообще его манера разговаривать. – Я тогда на месте Елкина работал и документы твои готовил, когда тебя принимали. У меня память такая: вновь принятых тысячи три прошло, ну и исключенных тоже перевидал, а если пригляжусь, каждого второго вспомню.
Синцов был рад, что этот угрюмый человек, оказывается, помнил, как он вступал в партию, и, в свою очередь, попробовал вспомнить Малинина, но вспомнить не смог.
– А ты не пробуй, – угадал его мысли Малинин. – Меня запомнить – это роли не играет, вот что я тебя помню – это роль играет. Как же с тобой такая беда вышла, товарищ дорогой? – Малинин покачал головой. Он не склонен был преуменьшать беды, случившейся с Синцовым. – Вчера ни буквы не соврал, от аза до ятя – все правда?
– Все, – сказал Синцов.
Что еще он мог добавить, чем мог убедить?
Малинин долго молча смотрел на него.
В противоположность веселому Елкину этот угрюмый человек, постаревший, сидя в отделе партийного учета, не имел второго, запасного мнения, на всякий случай. У него было о людях одно-единственное мнение – хорошее или плохое, он им или верил, или нет. И если верил, то до конца, а если не верил хоть в чем-то, не верил вообще.
Если б у него оставалась доля сомнения в том, что весь рассказ Синцова – правда, он бы и не подумал сделать то, на что готов был сейчас решиться. Он продолжал сомневаться только в одном: имеет ли он, Малинин, полное право сделать это?
«Имею! – решил он наконец. – Сам же иду, сам же рядом буду... И Губеру докажу... А не докажу – тогда поглядим».
