Гарриет Бичер-Стоу - Хижина дяди Тома
— Эй ты, девка! — резко сказал он. — Нужно быть приветливой, когда я с тобой разговариваю! Слышишь? А ты, старая желтая шкура, — добавил он, обращаясь к женщине, к которой была прикована Эмелина, — не строй такую похоронную рожу! Нужно глядеть веселей!
Веселей! — крикнул он, отступая на шаг. — Посмотрите на меня! Прямо, прямо в глаза смотрите! Вот так! А теперь, — гаркнул он, сжимая свой огромный кулак, походивший на кузнечный молот, — видите вы этот кулак? Проверьте-ка, сколько он весит! — И Легри с размаху опустил кулак на руку Тома.
— Полюбуйтесь, какие кости! Предупреждаю вас, что этот кулак не уступит железному молоту, когда понадобится свалить негра. Мне ни разу еще не попадался негр, которого бы я не свалил одним ударом.
Он потряс кулаком у самого лица Тома, который отшатнулся, закрыв глаза.
— Я не полагаюсь на надсмотрщиков. Я сам себе надсмотрщик! Предупреждаю вас: я вижу все! Слушаться! Не увиливать! Со мной это не пройдет. Поблажки от меня не дождетесь! Жалости я не знаю!
Несчастные женщины не смели вздохнуть. Вся группа невольников в ужасе, с перекошенными от страха лицами, опустилась на пол.
Легри повернулся на каблуках и отправился в буфет, чтобы рюмочкой-другой подкрепить свои силы.
— Вот как я начинаю знакомство с моими невольниками, — сказал он, обращаясь к молодому человеку весьма благородной наружности, который в течение всей этой сцены стоял недалеко от него. — Это мой способ! Нужно с самого начала проявить энергию, пусть знают, что́ их ожидает.
— В самом деле? — протянул незнакомец, глядевший на Легри с тем любопытством, с каким естествоиспытатель рассматривает новую для него особь.
— Да, в самом деле! — повторил Сэймон. — Я не похож на вас, плантаторов-аристократов с беленькими ручками, которых обкрадывают и обманывают проклятые управляющие. Пощупайте-ка мои мускулы! Что? А кулак? Полюбуйтесь! Кожа на нем затвердела, как камень. Затвердела от ударов по этим неграм. Пощупайте!
Незнакомец коснулся пальцем кулака Сэймона.
— Действительно, довольно твердая, — сказал он просто. — У вас, наверно, и сердце от таких упражнений затвердело, — добавил он.
— Должен признаться, что так. Могу похвастаться! — со смехом ответил Сэймон. — Не знаю никого, кто был бы так неумолим, как я! Нет, никого! Никому не удается провести или смягчить меня — ни криком, ни плачем, ни мольбами. Можете не сомневаться.
— Вам удалось подобрать удачные экземпляры, — заметил незнакомец.
— Правильно, — сказал Сэймон. — Вот хотя бы Том, тот, что стоит в стороне. Я, пожалуй, немного даже переплатил за него. Его расхваливали как редкостный экземпляр. Я думаю сделать из него кучера. Но сначала придется выбить из него дурь, которая засела у него в голове от того, что с ним обращались так, как никогда не следует обращаться с неграми. Но это пройдет… Вон та женщина с желтым лицом… По правде сказать, она не совсем здорова. Я купил ее, зная, чего она сто́ит. Она протянет год или два… Я ведь не прилагаю особенных усилий к тому, чтобы они долго жили. Я выжимаю из них все, что можно, а потом покупаю новых. И хлопот и расходов меньше.
— Сколько времени они в среднем могут протянуть у вас? — спросил незнакомец.
— Право, не берусь сказать. Все зависит от их здоровья. Крепкие, здоровые экземпляры могут протянуть шесть-семь лет. Более слабые уже через год-два сходят на нет. Когда-то я прилагал неимоверные усилия, чтобы сохранить их подольше. Я ухаживал за ними, когда они болели, снабжал их одеждой, одеялами — одним словом, всем! Все мои старания пропадали попусту. Я лез из кожи вон, и деньги шли прахом. Теперь для больных ли, для здоровых — порядок один. Когда негр умирает, я покупаю другого. На мой взгляд, это обходится дешевле, и, уж во всяком случае, это много удобнее.
Когда Легри ушел, молодой человек уселся рядом с другим пассажиром, который с плохо скрываемым возмущением прислушивался к его разговору с Легри, и сказал:
— Не хотелось бы, чтобы у вас создалось впечатление, будто все наши южные плантаторы таковы, как этот парень. Это гнусный и подлый мошенник!
— Тем не менее ваши законы допускают, чтобы он владел человеческими существами, которые вынуждены полностью подчиняться его неограниченной воле, не находя нигде защиты от него! Как он ни отвратителен, вы все же не решитесь сказать, что не найдутся тысячи таких, как он!
Совсем другого рода разговор происходил в это время между Эмелиной и мулаткой, с которой она была скована. Они рассказывали друг другу о своей прежней жизни. Что могло быть естественнее в их положении?..
— Кому вы принадлежали? — спросила Эмелина.
— Моего хозяина звали мистер Эллис. Он жил на Леви-стрит. Ты, верно, видела его дом.
— Он был добр к вам?
— Да, пока не заболел. А болел он больше полугода и стал страшно капризен. Он не позволял нам спать ни днем ни ночью. Никто не мог на него угодить. День ото дня он становился все более требовательным. Он заставлял меня сидеть около него много, много ночей подряд. Я падала с ног от истощения. Однажды утром он увидел, что я уснула. Это привело его в такой гнев, что он решил продать меня самому жестокому хозяину, который подвернется. А между тем перед этим он мне обещал, что после его смерти я получу свободу.
— Были у вас близкие?
— У меня был муж, кузнец. Хозяин сдавал его внаем на сторону. Меня так внезапно увели, что я даже не успела повидаться с ним. У меня есть еще дети… четверо их… О боже мой, боже!
Женщина закрыла лицо руками.
Слушая такие печальные повествования, обычно стараешься найти слово утешения. Эмелина попыталась придумать что-нибудь, но не могла. Да и что, в самом деле, можно было сказать? Обе они, связанные общей судьбой, словно по уговору, рожденному страхом, не упоминали о своем новом хозяине.
Разрезая бурные мутные волны, пароход двигался вверх по течению, вдоль извилистых скалистых берегов Красной реки. Наконец он остановился у какого-то маленького городка, и Легри со своим гуртом невольников высадился на берег.
Глава XXXII
Мрачные края
Том и его спутники выстроились позади тяжелого фургона и с трудом двинулись по изрытой выбоинами дороге.
В фургоне на скамейке восседал Сэймон Легри, и на куче багажа полулежали, по-прежнему скованные вместе, обе женщины. Группа направилась к плантации Легри, расположенной на некотором расстоянии от пристани.
Безлюдная, заброшенная дорога, бесконечно извиваясь, тянулась то сквозь сосновые рощи, где ветер свистел в высоких вершинах деревьев, то по болотам, где путь был выложен бревнами. Темные стволы сосен, опутанные гирляндами черного мха, поднимались из трясины. Кругом лежали стволы гигантских деревьев, гниющие в воде ветви и сучья. Изредка между ними проползали отвратительные на вид змеи.
Печальный путь! Это ощущает даже свободный человек, скачущий по этой дороге на добром коне с туго набитым кошельком в кармане. Но какое тяжкое впечатление она должна производить на несчастных, которых каждый их шаг уводит навсегда от всего, что дорого человеку, о чем он с тоской вспоминает…
Такая мысль пришла бы каждому, кто увидел бы исполненные безнадежного отчаяния лица рабов, когда перед ними открылась эта роковая дорога.
Один только Легри, казалось, был весел. Время от времени он вытаскивал из кармана фляжку с водкой и прикладывался к ней.
— Эй! — крикнул он, обернувшись и заметив печальное выражение на лицах рабов, шагавших позади его фургона. — Эй, мальчики, песню!
Негры переглянулись.
— Ну-ка, веселей! — крикнул Сэймон, щелкая бичом.
Том затянул одну из своих любимых старинных песен:
Скажи, где конец моим мукам
И скоро ли избавлюсь я от них?..
— Молчать, черномазая обезьяна! — заорал Легри. — Не думаешь ли ты, что я стану слушать твои проклятые методистские песни? Эй вы! Повеселей, говорят вам! Скорей!
Один из невольников запел бессмысленную песенку, довольно распространенную среди негров:
Ах, вчера уж вечерело,
Зайца в роще я поймал,
А хозяин увидал,
Как взошла луна,
Да, да!
Посмеялся он: ха! ха!
О-ха-ха! И о-ха-ха!
Посмеялся он: ха! ха!
О-ха-ха! Ха-ха!..
Певец считался не столько со смыслом, сколько с мелодией песни. Остальные подтягивали.
Пели громко, во всю силу легких. Негры покорно соглашались веселиться. Но ни стоны отчаяния, ни самые страстные мольбы не могли бы так ярко выразить душевную муку и боль, как дикая мелодия, которую время от времени подхватывал хор пронзительных голосов. Несчастные измученные сердца, пытающиеся в музыке излить свое горе! Да, даже в этой песне звучал призыв, мольба о помощи, которую не мог уловить Сэймон. Его слух различал лишь громкие звуки песни, которая была ему по душе потому, что поднимала, как он говорил, дух его негров.
