Эрнст Гофман - Состязание певцов
Генрих фон Офтердинген поспешил удалиться, и на время мир и тишина воцарились в замке.
Песни, какие пели мастера-певцы, что выступили о ту пору против Генриха Офтердингена, получили тогда же наименование «Войны в Вартбурге».
Мастер Клингзор прибывает в Эйзенах
Прошел почти год, и тут в Вартбург принесли весть, что мастер Клингзор прибыл в Эйзенах и остановился в доме горожанина по имени Хельгрефе у самых Георгиевых ворот. Мастера немало обрадовались — ведь скоро наступит конец злой распре с Генрихом Офтердингеном. Однако особую нетерпеливость проявлял Вольфрамб фон Эшинбах, так хотелось ему воочию увидеть знаменитого на весь мир певца. И он рассуждал наедине с собою:
— Кто знает, может быть, и правы те, что утверждают, будто Клингзор привержен тайным наукам. Кто знает, может быть, и злая сила помогает ему, может быть, и мастерства во всех искусствах он достиг благодаря ей. Однако разве самый благородный виноград не растет на остывшей лаве? Так какое дело жаждущему страннику до того, что гроздья винограда, которыми он тешится, вызрели на самом пекле адовом? Итак, будем пользоваться знаниями и наставлениями мастера, не мудрствуя о происхождении их и затверживая в памяти своей лишь то, с чем может согласиться чистая набожная душа.
И вскоре мастер Вольфрамб отправился в Эйзенах. Когда он подъехал к дому Хельгрефе, перед ним стояла толпа людей. Все они глядели на балкон и чего-то ждали. Среди стоявших Вольфрамб узнал не одного юношу, учившегося пению; все они не уставали рассказывать о знаменитом мастере то одно, то другое. Один успел записать то, что произнес Клингзор, входя в дом Хельгрефе. Другому было точно известно, что ел мастер на обед. Третий утверждал, что мастер поглядел на него и, поглядев, улыбнулся, потому что узнал в нем певца — по берету, который юноша носил точно так, как носит его сам мастер Клингзор. Четвертый даже распевал песню, утверждая, что напев принадлежит самому Клингзору. Одним словом, куда ни погляди, царила суета. Вольфрамб не без труда пробился сквозь толпу и вошел в дом. Хельгрефе дружески приветствовал его и побежал наверх, чтобы доложить о нем мастеру, как того хотел Вольфрамб. Однако принес с собой такой ответ: мастер занят науками и не может ни с кем разговаривать. Что тут поделаешь? Пришлось смириться и с этим. После того как Вольфрамб часа через два вернулся, да еще битый час просидел у Хельгрефе, ему можно было наконец подняться наверх. Слуга в пестром шелковом наряде открыл двери комнаты, и Вольфрамб вошел внутрь. В комнате он увидел солидного, важного человека в длинной, отороченной соболем мантии из темно-красного бархата, с широкими рукавами медленно и важно шагал он по комнате взад и вперед. Лицо у него было почти как у бога Юпитера, если судить по изображениям древних язычников, — тот же лоб, по которому разлилась серьезность, те же большие глаза, в которых сверкает грозное пламя. Черная кудрявая борода обрамляет лицо, а покрыта голова беретом или же необычно свернутым куском материи — никак нельзя было понять это. Мастер сложил руки на груди и, шагая взад и вперед, звонким, высоким голосом выговаривал слова, которых совсем не мог разобрать Вольфрамб. Оглядевшись в комнате, заполненной книгами и всякими невиданными приборами, Вольфрамб заметил в углу маленького бледнолицего человечка локтя в три ростом, не более. Тот сидел на высоком стуле перед бюро и серебряным пером быстро-быстро записывал на большом листе пергамента все, что говорил мастер. Прошло сколько-то времени, и наконец неподвижный взор мастера упал на Вольфрамба фон Эшинбаха — он перестал диктовать и остановился на средине комнаты. Вольфрамб приветствовал мастера изящными стихами в черном тоне. Он сказал, что прибыл для того, чтобы усладить свою душу высоким искусством мастера Клингзора, и просил его ответить ему в том же тоне, явив свое высокое умение. Тут мастер смерил его с ног до головы презрительным взглядом, а потом заговорил:
— Да кто вы такой, неотесанный юноша, что смеете врываться сюда с своими дурацкими виршами, да еще вызывать меня, словно нам предстоит состязаться в пении? Ага, да вы тот самый Вольфрамб фон Эшинбах, самый бестолковый неуч среди всех вартбургских невежд, которые сходят там за мастеров! Нет, мой милый мальчик, сначала подрастите немножко, а потом уж меряйтесь со мной силами.
Такого приема Вольфрамб фон Эшинбах вовсе не ожидал. Кровь его кипела, когда он выслушивал грубые речи Клингзора, как никогда чувствовал он в себе силу, данную ему небом. Твердо и сурово смотрел он в глаза мастера и отвечал ему так:
— Вы поступаете дурно, впадая в такой недружелюбный желчный тон, мастер Клингзор. Лучше бы вы ответили мне дружески и с любовью, как я приветствовал вас. Знаю, что и в науках, и, должно быть, в искусстве пения вы намного превосходите меня, но это еще не дает вам права бахвалиться. Скорее пристало вам презирать пустое тщеславие, ибо оно недостойно вас. Скажу откровенно, мастер Клингзор, — теперь я верю в то, что рассказывают о вас. Вы подчинили себе силы ада, вы общаетесь с злыми духами, и все это благодаря тайноведению. Отсюда и ваше мастерство — ведь вы вызываете из глубин духов мрака, которых страшится человеческий разум. И вот только этот ужас и помогает вам побеждать, а не та любовь, что излучает беспорочное сердце певца, не та любовь, что трогает родственные души и, связывая их сладкими узами, покоряет их певцу. Отсюда и ваша гордыня, которой нет и не может быть в певце с чистой совестью.
— Ого как, — отвечал мастер Клингзор, — ну, юноша, не забирайтесь так высоко! Что до моего общения с тайными силами, так молчите — вы ничего в этом не смыслите. А что отсюда мое мастерство в пении, так это пошлая болтовня простецов. Лучше сами скажите, откуда в вас искусство пения? Вы думаете, я не знаю, что в Зигебруннене Шотландском мастер Фридебранд щедро ссужал вас книгами, которые вы потом не вернули ему, чтобы черпать из них свои песнопения? Так-то вот: если мне черт помог, так вам сердце, не ведающее благодарности.
Вольфрамб прямо-таки содрогнулся, услышав такой некрасивый упрек. Приложив руку к сердцу, он сказал:
— Бог свидетель! Дух лжи крепко засел в вас, мастер Клингзор, — как бы мог я так подло обмануть моего наставника великого мастера Фридебранда, как бы мог я лишить его книг! Знайте же, мастер Клингзор, что книги оставались в моих руках, пока дозволял это Фридебранд, который потом взял их себе назад. Вы разве не учились по сочинениям других мастеров?
— Пусть так, — продолжал мастер Клингзор, не очень внимательно слушая Вольфрамба. — Пусть так, но вы-то где учились своему искусству? Что дает вам право равняться со мною? Разве вы не знаете, что я усердно занимался науками в Риме, Париже, в Кракове, что я совершил путешествие в самые отдаленные страны Востока и изучал тайны премудрых арабов? Во всех певческих школах я всегда добивался наилучших успехов и одерживал верх над всеми, кто вступал со мною в спор и соревнование. Наконец, я стал магистром семи свободных искусств. Ну а вы? Вы жили в пустынной земле швейцарцев, не ведали ни искусства, ни наук и оставались неучем, не сведущим ни в каких книгах. Откуда тут взяться искусству истинного пения?
Гнев Вольфрамба тем временем совсем улегся, и причиной того послужило следующее: пока Клингзор упивался своими хвастливыми речами, в душе Вольфрамба все ярче светил и блистал драгоценный дар песнопений. Так солнечные лучи светят ярче, когда пробиваются сквозь разрывы в тучах, которые нагнал свирепый ветер. Кроткая и мягкая улыбка разлилась по лицу Вольфрамба, и на разгневанные речи Клингзора он отвечал спокойно и сдержанно:
— Любезнейший мастер! Конечно, я мог бы ответить вам так: верно, что не изучал я наук ни в Риме, ни в Париже, верно, что не бывал я в гостях у премудрых арабов, но все же с незабвенным мастером моим Фридебрандом я посетил самые отдаленные уголки Шотландии, все же в жизни своей слышал я очень многих искусных певцов, уроки которых принесли мне большую пользу, и точно так, как вы, я не раз получал награды при дворах великих государей Германии. Полагаю, однако, что ни уроки величайших мастеров, ни песнопения их нимало не помогли бы мне, если бы небесные силы не вложили в мою душу искорку огня и она не засветилась в прекрасных лучах песнопений, если бы любящей душой своей я не отвергал все ложное и дурное и если бы, предаваясь чистому вдохновению, я не стремился петь лишь то, что наполняет мою душу светлой и сладкой печалью.
И тут Вольфрамб фон Эшинбах, сам не ведая, как и почему, вдруг затянул великолепную песнь в златом тоне — ее он совсем недавно сочинил.
Мастер Клингзор все это время расхаживал по комнате, и ярости его не было предела. Потом он остановился перед Вольфрамбом, словно желая испепелить его своими неподвижными, горящими как угли глазами. Вольфрамб кончил, Клингзор положил обе руки на плечи Вольфрамба и заговорил мягко и вкрадчиво:
