Элиза Ожешко - Четырнадцатая часть
— И все это прошло бы так и кончилось бы навсегда? — шептала она.
Бывали, однако, минуты, когда панну Теодору покидали ее непостижимо стойкая вера и надежда на будущее. Случалось это тогда, когда тетка пана Лаурентия, старая сгорбленная женщина, жившая на проценты с маленького капитальца в соседнем переулке, в течение нескольких месяцев не получала писем от племянника. Тогда панна Теодора каждый день, накинув на голову большой платок, бегала за вестями в переулок и возвращалась оттуда медленными шагами, с опущенными вниз глазами. В эту пору ее обыкновенно яркий румянец бледнел, глаза угасали, а убитое, постаревшее лицо обличало внутреннюю муку, выносимую подчас с покорностью, подчас — с протестом и возмущением. Тогда ею овладевало раздражение, вовсе не свойственное ей, и горячечная, нервная подвижность. Как будто занятая чем-то, она бегала по дому и по двору, но ничего не делала. Все валилось у нее из рук. Резко и порывисто она обращалась к брату, на приставанья невестки отвечала криком и грубыми словами, часто хваталась за голову, как будто чувствовала внезапный приступ боли, а возвратившись в свое зальце, заливалась слезами, падала на постель и забывала даже накормить своих снегирей. Потом она снова становилась тихой, мягкой, равнодушной ко всем и ко всему, старательно принималась за шитье, присматривала на кухне за приготовлением обеда и стиркой, а на придирки и шуточки пани Ядвиги не обращала внимания, как будто вовсе не слыхала их.
— Что же делать? — говорила она мне, когда я однажды пришла к ней в зальце, — что же делать? Не вернется он, так и не вернется! Да простит ему бог и да ниспошлет всякое благополучие. А я уж до конца моей жизни проживу в этом зальце с моими птичками и с работой. По крайней мере умру в родительском доме, правда, не отведав счастья, но и по чужим людям не скитаясь и благословляя брата, — хотя он обидел меня и всегда обижает, — потому что это мой единственный и родной брат, а дети его когда-нибудь своими ручонками закроют мои глаза на вечный сон.
И она ласкала, и наряжала, и на руках нянчила этих детей, и ухаживала за ними, и, казалось, любила их вдвое больше в эту пору сомнения и тихого отчаяния.
Но всякий пустяк рассеивал это сомнение, а отчаяние обращал в снова возрождавшуюся надежду. Она врывалась ко мне в большом платке на голове, возвратившись прямо из переулка, и со страстной радостью шептала:
— Получено письмо! Получено! Вчера пани Антонова получила и дала мне прочитать. Своими собственными глазами я видела: «У панны Теодоры целую ручки и прошу не забывать о старом друге». Ну, что? Видите, просит, чтоб я не забывала его, а зачем ему было бы это нужно, если бы он не думал?
В другой раз, возвратившись из какого-то таинственного путешествия в город, она сама призналась потом:
— Была я у гадалки, она живет там, на Наднеманской улице, и все говорят, что удивительно отгадывает и предсказывает будущее… Она гадала мне и сказала, что кто-то ради меня собирается в дорогу, что люди будут завидовать мне, такая буду счастливая.
Глаза ее сверкали, как два сапфира под лучами солнца. Она смеялась и повторяла:
— Надеюсь, не один человек позавидует такому счастью и такому верному обожателю!
Изо всего, что существовало в природе, она выводила хорошие и дурные предсказания для себя. Попадается ей на глаза паук утром — это нехорошо; вечером — отлично. В кистях сирени она всегда искала пятилепестного цветочка; о значении своих снов справлялась в засаленной и растрепанной книжке, лежавшей на комоде, рядом с «Золотым алтарем». Хотя все предсказания и чувства, испытываемые ею по этому поводу, панна Теодора держала в тайне, они все же не укрывались от злобно следившей за нею панни Ядвиги и живой, кокетливой Ельки, которая всем сердцем разделяла вкусы сестры. Для всей семьи это составляло неистощимый источник шуток, в которых пан Клеменс, обрадованный весельем жены и плутовскими гримасами Ельки и, кроме того, сознававший все свое умственное преимущество над сестрой, принимал деятельное участие.
За столом ее спрашивали, в котором часу сегодня она увидела паука, не снилась ли ей рыба, пойманная на удочку, — если так, то она непременно поймает какого-нибудь красавца-холостяка. Во флигеле раздавался басистый смех пана Клеменса и громкие тоненькие голоса двух молодых женщин. Раскрасневшаяся панна Теодора со слезами на глазах выскакивала из-за стола и убегала в свое зальце, оставаясь, таким образом, без обеда. Спустя несколько часов пан Клеменс со свойственной ему важностью и бесцеремонностью говорил ей:
— Ты дура, да еще сердишься, когда тебе говорят это. Не верь глупостям, тогда и смеяться над тобой никто не будет.
Правда, и пану Клеменсу иногда случалось верить глупостям, только другого сорта. Печать для него была вещью священной и сомнению не подлежащей, и все газетные утки и репортерские выдумки принимались им на веру. Притом множество вычитанных или услышанных им вещей он не понимал совсем, переиначивал их на свой лад и, возвратившись домой, рассказывал о змеях, поражавших своим взглядом всех, на кого они ни посмотрят, о растениях, схватывающих человека и пожирающих его живьем, о подводных городах, населенных! китами. Иногда он толковал и о политике, соединяя народы в самые фантастические коалиции, заявлял свои симпатии к Швеции или Германии, предсказывал войну или мир, страшные или счастливые события. И если суеверие панны Теодоры делало ее предметом всеобщих шуток и злобных острот, рассказы и рассуждения пана Клеменса считались весьма желательным проявлением хорошего расположения его духа и во всех присутствующих, не исключая и панны Теодоры, возбуждали безграничное доверие и высокое уважение к его уму и образованию.
Пани Ядвига в это время становилась даже более нежной к нему и не так часто смотрела из окна своей спальни на окно Эрнеста Робека. Елька, слушая зятя, широко раскрывала свои прекрасные глаза и во всеуслышание заявляла, что хотела бы иметь такого умного мужа; что же касается панны Теодоры, то она повторяла мне дословно все, что слышала от брата, и добавляла к этому:
— Недаром покойный отец тратил деньги на его образование… Человеком стал, что называется.
Прошел уже второй год после того, как я познакомилась с семейством Коньцов, как однажды, около полудня, в мою комнату вбежала панна Теодора. При первом же взгляде на нее я догадалась, что случилось что-то необыкновенное. Она была бледна, как полотно, руки ее дрожали, из глаз ручьями лились слезы, но лицо носило отпечаток страстной, неизреченной радости.
— Пани, дорогая пани! — воскликнула она, падая передо мной на колени и обнимая меня дрожащими руками. — Знаете, что?. О, боже мой!. Как я счастлива!
Она не могла говорить, она и рыдала и смеялась. Я старалась успокоить ее, просила принять валериановых капель. Теодора послушалась меня, встала с пола и выпалила:
— Приехал!
— Приехал, — продолжала она, немного погодя, поспешным и прерывистым шопотом, — не предупредил никого, ни к кому не написал и… вчера вечером… поздно… пришел к тетке. Клеменс только что возвратился домой и сказал жене, чтоб она приготовила завтрак, потому что он из типографии выйдет раньше времени, зайдет к нему и приведет его сюда… Милый брат… добрый… приведет! Дорогая пани, я, кажется, сойду с ума! Что? Не говорила я вам всегда, что он — лучший из людей… что он искренно любил меня… не забудет и возвратится… Вот он и возвратился!. Вот он и возвратился! Матерь божья! Как же я покажусь ему. с заплаканными глазами? Золотая пани, милая! Умоляю вас, скажите правду! Неужели я кажусь такой старой и гадкой?
Когда я помогала ей привести в порядок растрепанные локончики, а к черному платью пришпилила цветной бантик, панна Теодора посмотрелась в зеркало и нерешительно сказала:
— Может быть, я еще и не очень изменилась.
Потом она села, немного успокоилась, склонила голову на руку и прошептала:
— Будь что будет… все-таки я увижу его!
IV
В жилище Коньцов царили суматоха и беспорядок. Пани Ядвига, не зная, радоваться ли ей посещению гостя, как видно богатого и крупного чиновника, или огорчаться по поводу радости и торжества ненавистной золовки, металась по дому, наряжала детей, ставила на стол водку и закуски и, ежеминутно останавливаясь перед зеркалом, поправляла то волосы, то платье, то чепчик. Наконец она выбежала во двор, остановилась на минуту, в глубокой задумчивости приложила палец к губам, потом подняла голову, и таинственная, довольная улыбка пробежали по ее губам. Она позвала служанку и приказала ей как можно скорее итти за паненкой. Паненка, так поспешно призываемая, была не кто иная, как ее сестра Елька.
— Скажи паненке, — добавила пани Ядвига, — чтоб она сейчас же пришла, сию минуту, что у нас гости.
Служанка стремглав выбежала за ворота, а пани Коньцова пришла в мою комнату и начала очень любезно просить меня притти к ним на завтрак.
