Герман Банг - Четыре черта
Затем он сказал, вернее, процедил сквозь стиснутые зубы:
— Что ж, можно и поменяться — на сегодняшний вечер.
Он слез с сетки и ушел с манежа. На его сжатых руках белели косточки пальцев. Ему показалось, будто о нем шепчутся конюхи, и он прокрался мимо них, как побитый пес.
„В гардеробной он бросился на матрац. Он больше не чувствовал своего тела. Только больно свербило глаза.
Покой не шел к нему. И он снова взялся за упражнения. Как люди подчас растравляют кровавую рану, так и он продолжал истязать свое усталое тело.
Сумеет ли он сделать вот это или вот это? — вновь и вновь лихорадочно прикидывал он.
Но у него ничего не получалось; и снова он падал на матрац, и снова вскакивал и пробовал свои силы. И сами эти попытки, и тщетная борьба лишь еще больше изнурили его.
Так прошел день. Фриц оставался в цирке. Все время кружил он вокруг манежа, как преступник вокруг места преступления.
Вечером он работал с Луизой под куполом.
Как одержимый, сражался он со своим телом, которое не желало ему подчиняться. Отчаянно напрягал дро-жащие мышцы.
Все сошло как надо — раз, другой и еще раз.
Он полетел назад, полетел вперед, присел отдохнуть.
Он не видел ничего: ни купола, ни лож, ни даже Адольфа. Только трапецию — ту, до которой он должен был долететь, и Луизу, раскачивающуюся впереди.
И вот он оттолкнулся от трапеции и с криком,— казалось, кровь, бросившаяся ему в голову, сейчас взорвет его объятый ужасом мозг,— рванулся к ногам Луизы и рухнул вниз — в сетку, бурно заходившую под ним.
В огромном здании стало тихо, так тихо, словно все решили, что он мертв.
Наконец Фриц приподнялся в сетке. Он не понимал, где он и что с ним. Очнувшись, чудовищным усилием воли он заставил себя снова увидеть манеж, сетку, черную кромку людской толпы, ложи и — Ее.
И, подавленный отчаянием и стыдом еще больше, чем болью, он потряс в воздухе сжатыми кулаками и снова рухнул в сетку.
Трое его партнеров, поначалу застыв на месте, стали растерянно перекликаться. Адольф с быстротой молнии съехал вниз по канату.
С помощью двух униформистов он вынул Фрица из сетки, и они повели его, подперев с трех сторон, так что публике казалось, будто он шагает сам.
Только тогда Эмэ медленно соскользнула вниз по канату. И побрела как вслепую, ничего не видя вокруг.
У входа стояли двое артистов.
— Счастье его, что сетка была,— сказал один из них.
— Да,— ответил второй,— не то от него осталось бы мокрое место.
Эмэ вздрогнула при звуке этих слов. И, словно впервые увидев, долгим взглядом окинула сетку, трапеции и канаты.
Один из артистов поймал ее взгляд.
— И то правда, чертовская высота,— сказал он.
Эмэ лишь молча кивнула..;
Снова воцарилась тишина: представление продолжалось.
У себя в уборной Фриц встал с матраца и подсел к зеркалу. Он нисколько не пострадал: падение лишь оглушило его.
Адольф начал одеваться. Братья долго молчали.
Затем Адольф сказал:
— Надеюсь, ты понял, что так больше продолжаться не может?
Фриц не ответил. Весь бледный, он продолжал сидеть перед зеркалом, не сводя глаз со своего отражения.
Адольф оделся; они услышали, как в дверь уборной постучалась Луиза.
— Скоро ты? — спросил Адольф.— Нас ждут.
Фриц взял с полки у зеркала свои суетливо тикавшие
часы, и братья вышли в коридор, где их молча дожидались обе сестры. Все так же молча они побрели домой, Фриц — рядом с Луизой.
Стыд, словно рана в груди, жег его душу.
VI
Фриц и Адольф давно уже легли, и Адольф спал, обмякший, с открытым ртом, как всегда спят акробаты, чьи тела тяжелеют в покое.
Но Фриц не мог уснуть; он лежал, вытянувшись на спине, весь во власти глухого отчаяния.
Значит, вот оно и пришло. Значит, вот оно и свершилось: он больше не может работать. Мысли все кружили вокруг одного: он больше не может работать. И медленно, вяло он стал вспоминать, как все к этому шло, день за днем и ночь за ночью. Спокойно и словно бы совсем бесстрастно он заново увидел все: голубую спальню и высокую, с тремя ступеньками, кровать, и на ней себя и Ее; желтый зал с диваном за ширмой, с вереницей портретов, и себя и Ее; лестницу, на которой гасили фонарь, и себя и Ее...
И сад, которым он столько раз проходил...
А теперь, значит, все крнчено. Теперь он пожинает плоды.
Это он понимал.
И с тем же глухим отчаянием он продолжал размышлять.
Она погубила его, но ведь и он может ее погубить. Да, может.
Можно пойти туда как-нибудь ночью и проникнуть в тот дом. И когда он окажется там, у нее, с ней (тут снова нить его мыслей оборвалась, и он увидел голубую спальню, и себя и Ее), тогда он тотчас же, непременно, нажмет звонок, взбудоражит весь дом, и пусть они все сбегутся: муж, и слуги, и горничные, все, все,—и увидят ее, ту женщину.
Да, это он может.
И пусть она будет нагая, в чем мать родила (такой она сейчас представлялась ему),— нагой он выставит ее на позор.
Да, он это сделает.
И он вдруг воскликнул, как бы заново увидев всю сцену:
— Да, я сделаю это — сейчас!
Всю тревогу его как рукой сняло: да, почему бы и не сейчас? Сейчас, когда только-только созрел его замысел, и гнев еще не остыл, и решимость крепка? Да, он сделает это сейчас.
И торопливо, не зажигая света, он нащупал свою одежду и начал бесшумно одеваться, стараясь не разбудить Адольфа, и все время видел одно: себя и ее в голубой спальне, на самой середине голубой спальни,— пусть там все и свершится.
Заторопившись, он задел за стул и замер, сидя на кровати, боясь, как бы не проснулся Адольф. Только бы он не проснулся.
Потом снова начал одеваться, тихо, стараясь не дышать.
Он хочет уйти, он должен уйти — сейчас.
Слишком грузно наступив на половицу, он снова застыл на месте...
Адольф заворочался в постели и пробормотал:
— Это еще что? Куда ты собрался?
Фриц не ответил. Полуодетый, он бросился на кровать и юркнул под одеяло, прячась от брата и дрожа всем телом, как вор, пойманный с поличным.
А чуть погодя, услышав ровное дыхание Адольфа, он снова, теперь уже в кровати, стал натягивать на се-, бя одежду, дрожа от страха, словно он воровал собственные вещи, и отчетливо сознавая, зачем он спешит туда...
Он встал. И ощупью начал пробираться к двери, улыбаясь всякий раз, когда ему удавалось обойти шкаф или стол, и, затаив дыхание, крался вдоль стенки с ловкостью пьяницы, задумавшего незаметно прикарманить бутылку.
Он открыл и снова притворил дверь и, выйдя из комнаты, спустился вниз, все время озираясь...
Он понимал, что совсем потерял стыд. И сказал себе: «Что ж, стало быть, завтра я снова буду не в силах работать». И еще одно он понимал: стало быть, так: очертя голову — в пропасть!
А сам тем временем все быстрее бежал вдоль домов, прячась в их тени...
Во всем доме только один человек слышал, как он уходил,— Эмэ.
И она последовала за ним: бесшумно сбежала по лестнице, выскользнула из дома и пересекла улицу.
Словно два призрака, охотившиеся друг за другом, бесшумно крались они по спящим улицам.
Наконец Фриц подошел к дворцу, к узкой калитке — и вот он уже за оградой, и звук шагов его стих. Спрятавшись в подъезде дома напротив, Эмэ обернулась к окнам дворца.
Она увидела, как в первом этаже мимо окон пронесли фонарь. Увидела позади кружевных гардин две тени:
— Это они!
Снова пронесли фонарь, снова мелькнули две тени, затем свет погас. Лишь за последним окном слабо разливалось голубое сиянье.
— Вот они где! За этим окном!
Задыхаясь, корчась от ревности, глядела Эмэ на эго окно: разом нахлынувшие видения терзали ее.
Все, все видения, несущие самые страшные пытки покинутому существу, набросились на нее, хотя юная акробатка еще не изведала плотских радостей: словно чьи-то руки чертили живые картины на стеклах окна, за которым был он, вдвоем с той женщиной..
И вся ее жизнь — сплошное самоотречение, весь смысл ее существования — безответная преданность ему, все думы ее, нежные мысли о нем, все, к чему она стремилась, все их мечты,—все рушилось перед картиной двух сплетенных тел.
Вся ее жизнь — день за днем, воспоминание за воспоминанием, мысль за мыслью — все рассыпалось в прах, развеялось, растворилось, потонуло в одном — в тоске, жалкой тоске брошенного существа.
Ничего не осталось от прежнего: ни преданности, ни нежности, ни готовности к жертвам,—ничего... Чувство ее оскудело в горе, выродилось иод бременем отчаяния, вернулось к своему первозданному естеству — к всесильному, всеиспепеляющему Зову Плоти.
Часы проходили один за другим.
Наконец калитка отворилась и снова захлопнулась.
Это был он.
И, задыхаясь от боли и отчаяния, Эмэ увидела, как он медленно прошел мимо нее, весь серый в бледном свете рождающегося дня.
