Ален Роб-Грийе - Ревность
На западную сторону террасы, в самом ее конце, выходит дверь из буфетной, а оттуда можно сразу пройти в столовую, где свежесть сохраняется даже в послеполуденные часы. На голой стене между дверью буфетной и коридором пятно, оставленное убитой сороконожкой, едва различимо, если не приглядываться. Стол накрыт на три персоны; три тарелки стоят по трем сторонам квадратного стола: со стороны буфета, со стороны окна, со стороны, обращенной к центру длинной залы, другая половина которой представляет собой нечто вроде салона,—линия раздела обозначена коридором, идущим от террасы к двери во двор, через которую удобно ускользнуть под навес, где находится контора бригадира-туземца.
Но чтобы увидеть этот салон из-за стола — или из окна разглядеть навес — следует занять место Фрэнка, спиной к буфету.
Сейчас это место не занято. Стул приставлен к столу на должном расстоянии, тарелка и прибор на своих местах, но нет ничего между краем стола и спинкой стула, являющей взору толстое крестообразное соломенное плетение; тарелка чистая, сверкающая, вокруг нее ножи и вилки, полный комплект, как в начале обеда.
А*** наконец решилась наполнить тарелку, не дожидаясь гостя, который не приходит, и теперь застыла в молчании на своем обычном месте, перед окном. Свет падает ей на лицо, сразу видно, как это неудобно, однако она сама выбрала такую позицию, раз и навсегда. Движения ее во время еды крайне скупы, она не поворачивает голову ни вправо, ни влево, лишь слегка щурит глаза, будто пытается отыскать пятно на голой стене перед собой, но девственно чистая поверхность не дает ни малейшей зацепки для взгляда.
Убрав закуску, не меняя, однако, бесполезный прибор не пришедшего гостя, бой вносит следующую перемену, показывается в открытых дверях буфетной, держа в обеих руках большое глубокое блюдо. А*** даже не поворачивается к нему, чтобы бросить на блюдо пытливый взор хозяйки дома. Не говоря ни слова, бой ставит блюдо на белую скатерть справа от нее. Там желтоватое пюре, наверное, из ямса, от которого поднимается тонкая струйка пара: она внезапно сгибается, потом выпрямляется, потом пропадает, не оставив следа, потом, длинная, вытянутая, вновь поднимается вертикально над столом.
В центре стола появилось еще одно непочатое блюдо, где в темном соусе выложены рядком три небольшие птички.
Бой удалился, молча, по своему обыкновению. А*** внезапно решается отвести взгляд от голой стены и начинает поочередно разглядывать оба блюда, справа от себя и спереди. Выбрав нужную ложку, она накладывает еду размеренными, точными движениями: самую маленькую из трех птичек, немного пюре. Затем берет блюдо, стоящее справа от нее, и передвигает его влево: большая ложка остается в нем.
Теперь она старательно разрезает птицу у себя на тарелке. Несмотря на малую величину объекта, она, будто на анатомическом сеансе, отделяет крылышки и ножки, разваливает тушку по сочленениям, снимает мясо с костей кончиком ножа, придерживает кусочки вилкой, без нажима, не повторяя дважды ни единого движения, даже не подавая вида, что выполняет трудную или непривычную задачу. Впрочем, такие птички часто подаются к столу.
Закончив есть, она поднимает голову, смотрит прямо по оси стола и снова сидит неподвижно, пока бой убирает тарелки, усеянные темными косточками, потом оба блюда, на одном из которых так и осталась третья жареная птичка, предназначенная для Фрэнка.
Его прибор простоял нетронутым до конца трапезы. Его, несомненно, задержал, как это нередко случается, какой-то инцидент на плантации, потому что болезнь жены или ребенка не помешала бы ему прийти.
Хотя маловероятно, чтобы гость появился сейчас, А***, возможно, все еще прислушивается, не спускается ли по склону, свернув с шоссе, машина. Но через окна столовой, по крайней мере одно из которых приоткрыто, не долетает рокот мотора; не слышно вообще никакого шума: в этот час все работы прекращены, и даже скотина молчит, осоловев от жары.
Обе створки бокового окна открыты — правда, не до конца. Правая оставляет лишь малую щелку, так что половина оконного проема затемнена. Левая, наоборот, отведена к стене, но не до упора: надо заметить, что она не отклоняется от перпендикуляра по отношению к наличнику. Таким образом, окно представляет собой три плоскости равной высоты и примерно одинаковые в ширину: посередине зияющее отверстие, а по сторонам две застекленные створки, в каждой по три квадрата. И в отверстии, и в обеих створках видны фрагменты одного и того же пейзажа: каменистый двор и зеленая масса банановых деревьев.
Стекла чисто вымыты, и в правой створке линии едва смещены из-за неровностей стекла: те всего лишь придают некий намек на движение слишком однородным поверхностям. Но в левой створке, где стекло темнее, хотя и блестит ярче, отражения откровенно искажены, зеленые, цвета банановых деревьев, пятна, круглые или в форме полумесяца, мельтешат посреди двора перед навесом.
Большая синяя машина Фрэнка, только что въехавшая во двор, тоже скрыта за одним из подвижных колечек листвы, а с нею и белое платье А***, которая первой выходит из автомобиля.
Она склоняется к закрытой дверце. Если стекло опущено — а это вполне вероятно,— А*** может просунуть голову в окошко над спинками сидений. Выпрямляясь, она рискует нарушить порядок своей прически, и тогда ее волосы, только что вымытые и тем более непослушные, упадут на того, кто сидит за рулем.
Но без всякого ущерба для себя она отстраняется от синей машины, мотор которой оставался на ходу и теперь наполняет двор еще усилившимся ревом, и, обернувшись в последний раз, направляется одна, своим решительным шагом, к двери в центре дома, откуда можно попасть прямо в большую залу.
От этой двери начинается коридор, переходящий в салон-столовую. Потом с обеих сторон коридора следуют одна за другой боковые двери, последняя слева, ведущая в кабинет, приоткрыта. Створка поворачивается бесшумно, хорошо смазанные петли не скрипят; тут же, с великими предосторожностями, она принимает первоначальное положение.
На другом конце дома входная дверь с гораздо меньшими церемониями открыта, потом закрыта; негромкий, но отчетливый стук высоких каблуков проносится по выложенному плиткой полу главной залы, звучит все ближе по коридору.
Шаги замирают перед дверью кабинета, но открывается и закрывается та дверь, что ведет в комнату напротив.
На трех окнах, симметричных по отношению к окнам комнаты, жалюзи в этот час спущены более чем наполовину. Таким образом, кабинет залит рассеянным светом, который лишает предметы объема. Очертания остаются четкими, но чередование поверхностей не создает впечатления глубины, так что невольно вытягиваешь руки перед собой, стараясь правильно оценить расстояние.
К счастью, в комнате немного мебели: стеллажи и полки вдоль стен, несколько стульев, наконец, массивный письменный стол с ящиками, занимающий все пространство между двумя окнами, выходящими на юг, и в одно из них — правое, то, что ближе к коридору,— можно увидеть сквозь наклонные щели между дощечками разрезанный на параллельные сверкающие полоски стол и два кресла на террасе.
На углу письменного стола стоит инкрустированная перламутром рамка, в которую вставлена фотография: ее сделал уличный фотограф во время первого отпуска в Европе, после пребывания в Африке.
Перед фасадом большого кафе в стиле модерн А*** сидит на металлическом стуле сложной конструкции, подлокотники и спинка которого, состоящие из спиралей и завитков, скорей живописные, чем удобные. Но А*** сидит в этом кресле, по своему обыкновению, совершенно непринужденно, хотя и без малейшей расхлябанности.
Она чуть повернулась, улыбается фотографу, будто разрешая ему отснять этот импровизированный кадр. В то же время ее обнаженная рука продолжает начатое движение: ставит стакан на столик, стоящий рядом.
Но класть лед она вроде бы не собиралась, потому что не дотронулась до сверкающего металлического ведерка, быстро запотевшего.
Она сидит неподвижно, смотрит на долину, простирающуюся перед ними. Молчит. Слева от нее Фрэнк, невидимый, молчит тоже. Возможно, она уловила некий странный шорох у себя за спиной и теперь собирается повернуться как бы невзначай и бросить взгляд, будто бы случайный, в сторону жалюзи.
На восток из кабинета выходит не просто окно, как в комнате напротив, а окно французское, через которое можно попасть прямо на террасу, минуя коридор.
На эту часть террасы светит утреннее солнце: только от него никто не пытается укрыться. В воздухе, почти свежем сразу после рассвета, пение птиц приходит на смену стрекоту ночных цикад, звуковой фон почти такой же, хотя менее слитный, расцвеченный время от времени более мелодичными трелями. Что же до самих птиц, то их не видно, как и цикад: они укрываются под султанами широких зеленых листьев вокруг всего дома.
