Божена Немцова - Бабушка
Перед воротами мельницы между двумя липами стояла статуя святого Яна Непомука (Ян Непомуцкий – чешский католический святой, священник, мученик); тут по воскресеньям сиживала после обеда пани мама с Манчинкой, а к ним иногда присоединялась какая-нибудь кумушка из Жернова. Пан отец стоял возле и, поигрывая табакеркой, что-нибудь рассказывал женщинам. Едва заметив идущих вдоль мельничного ручья бабушку с внучатами, Манчинка вскакивала и бежала им навстречу: пан отец в неизменном светло-сером кафтане, туфлях и засученных штанах, не спеша направлялся с жерновской кумушкой вслед за дочкой; а между тем пани мама торопилась на мельницу: «Надо приготовить кой-чего ребятишкам, чтоб они поскорей угомонились». И раньше чем являлась детвора, в саду пол окнами или на островке был накрыт стол; зимой детей кормили в доме. На столе появлялись румяные пироги, хлеб, мед, масло и сливки. На десерт пан отец приносил корзиночку яблок и груш, сорванных прямо с дерева: иногда пани мама насыпала в плетенку чернослива и других сушеных фруктов. Кофе и тому подобные господские напитки в то время не были в употреблении у простого люда.
– Вот хорошо, бабушка, что вы к нам собрались, — говорила пани мама, пододвигая старушке стул, — а то, если бы вы не пришли нынче, мне бы и праздник не в праздник! Отведайте, пожалуйста, чего бог послал!
Бабушка ела мало и просила пани маму, чтобы она не закармливала детей, но толстая мельничиха только посмеивалась.
– Вы уже в летах, так не удивительно, что у вас нет аппетита, а дети, боже ты мой, их ведь никогда не накормишь! . . . Взять хотя бы нашу Манчу: когда у нее ни спроси, вечно она голодна.
Дети весело смеялись и были вполне согласны с пани мамой.
Получив от пани мамы по пирогу, детишки убегали за сарай. Теперь бабушка о них не беспокоилась. Они играли в мяч, в лошадки, в краски, во все игры, какие только знали. Ожидали их всегда одни и те же товарищи: шестеро малышей-погодков: если поставить их рядом — словно трубки органа. Жили они в ветхом домишке за трактиром, где прежде трепали лен. Отец ходил по округе с шарманкой, мать стирала, латала детские рубашонки и работала поденно за кусок хлеба. У этих бедняков ничего не было, кроме шарманки и шестерых «карапузиков», как называл их пан отец. Несмотря на это, ни по шарманщику с женой, ни по их детям не было заметно, что они терпят нужду. Все шестеро были как огурчики, из лачуги нередко неслись соблазнительные запахи, и у прохожих невольно текли слюнки. Когда дети с лоснящимися от жира губами выбегали на улицу, соседи удивленно спрашивали друг друга:
– И что это жарят Кудрновы?
Однажды, вернувшись от шарманщика, Манчинка рассказала матери, что Кудрнова угостила ее куском зайчатины, такой вкусной, даже передать невозможно, вкуснее миндаля.
«Зайчатины? Да откуда же они ее взяли? Неужто Кудрна ворует в лесу дичь? ... — подумала мельничиха. — Ну, ему несдобровать!»
Пришла Цилька, старшая дочь Кудрны, как всегда с грудным младенцем на руках; этой девочке вечно приходилось кого-нибудь нянчить; что ни год в семье появлялся новорожденный. Мельничиха тотчас спросила ее:
– Скажи-ка, что вкусного было у вас на обед?
– А ничего, одна картошка, — ответила Цилька.
– Как же одна картошка, когда Манча говорила, что ваша мать дала ей кусок превкусной зайчатины.
– Да это не заяц, пани мама, а жареная кошка! Тятенька поймал ее на Червеной горе; жирная была, как свинья. Мама еще и сала из нее натопила, тятеньке будет, чем мазаться. Ему кузнечиха так посоветовала, когда он начал кашлять: это чтоб не заболеть чахоткой.
– Боже ты мой! Они едят кошек! — вскричала мельничиха и с отвращением плюнула.
– Ох, если бы вы только знали, пани мама, какая она вкусная! А белки еще вкуснее... Случается, приносит отец и ворон, только они нам не нравятся. А недавно совсем повезло: у служанки с господского двора задохся гусь во время кормежки, и нам его отдали. Нет, мяса мы едим вволю!... Иной раз овца достается, а то и свинья, если заболеет и приказчику приходится ее зарезать. Жалко только, что отец не всегда успевает и . . .
Но пани мама прервала Цильку:
– Уходи, уходи, фу, даже мороз по коже продирает... Манча, негодная девчонка, не смей никогда есть зайчатину у Кудрновых! Сейчас же поди вымойся, а пока не хватай ничего руками! ... — кипятилась пани мама, выпроваживая Цильку.
Манчинка со слезами на глазах уверяла мать, что зайчатина была очень вкусная, но мельничиха только плевалась. Пришел пан отец и, узнав, в чем дело, сказал, повертев табакеркой:
– Не понимаю, чего вы сердитесь, пани мама! Разве мы знаем, с чего девка толстеет? ... На вкус, на цвет — товарища нет! Может быть, и я как-нибудь соблазнюсь зайчатиной! ... — прибавил он, усмехаясь.
– Ну, батюшка, тогда я и на порог вас не пущу, перестаньте глупости болтать! — горячилась пани мама, а пан отец, щуря один глаз, хитро улыбался.
Не одна мельничиха — многие брезгали не только брать что-нибудь от Кудрновых, но даже прикасаться к ним, и все потому, что те ели кошек и тому подобную живность, чего ни один порядочный человек в рот не возьмет. Но детям Прошковых было совершенно безразлично, фазанов или ворон жарили маленькие Кудрновы, когда они приходили за сарай играть. Ребятишки охотно делились с детьми шарманщика пирогами и всем остальным, — только бы те были довольны и веселы. Цилька, уже десятилетняя девочка, совала в ручки младшей сестренке, которую она нянчила, кусок пирога, клала ее на траву и принималась играть вместе со всеми или плела из листьев подорожника шапочки мальчикам, а девочкам корзиночки. Наигравшись вволю, вся ватага бежала на мельницу, и Манчинка объявляла матери, что они ужас как проголодались. Пани мама нисколько тому не удивлялась и кормила всех подряд. Пан отец не упускал случая подразнить ее и говорил, когда прибегали дети:
– Ох, что-то сосет у меня под ложечкой . .. Как, Цилька, не осталось ли у вас кусочка зайчатины заморить червячка?...
Тут пани мама брезгливо плевалась и уходила: бабушка же, погрозив пальцем, говорила пану отцу:
– Ай,ай, ай, какой вы шутник, пан отец, будь я на месте пани мамы, — давно бы изжарила вам ворону с горохом!
Пан отец вертел табакерку и, прищурив глаз, хитро улыбался.
Нередко к старикам в сад захаживал старший работник, и начинались бесконечные разговоры о прослушанной проповеди, о сегодняшних оглашениях; обсуждали, по какому случаю были молебны, кто кого встретил в костеле. Потом долго и обстоятельно толковали о видах на урожай, не забывали про половодье, бури и град, тканье и беленье полотен; загадывали, удадутся ли льны. Наконец, приходил черед вспомнить о ворах из Крамольны и о суде над ними. Старик был очень словоохотлив. К вечеру съезжались помольщики, памятуя пословицу: «раньше приедешь, раньше и помелешь»; работник шел на мельницу, а пан отец отправлялся посмотреть, что делается в трактире: женщины, оставшись одни, болтали о том, о сем.
Зимой дети почти полдня не слезают с печи. Печь была большая, на ней спала служанка, а Манчинка держала там свои куклы и разные игрушки. Когда туда забирались ребятишки, то повернуться негде было; огромный пес усаживался на верхней приступке. На этой печи каждое воскресенье справлялась свадьба какой-нибудь куклы. Женихом был трубочист, обязанности священника выполнял Микулаш. Потом начинался пир с танцами, причем обязательно кто-нибудь наступал собаке на лапу. Та своим визгом нарушала мирную беседу старших. Пани мама кричала:
– Эй вы, малыши! Не сломайте печку, а то завтра негде будет стряпать! . . .
Но на печи уже тихо, дети играют в «папу и маму». Молоденькой мамаше аист принес ребеночка; Адельку, которая все равно не умела готовить угощенье, сделали крестной матерью, а Вилема и Яна — крестными отцами; новорожденного назвали Гонзичек. По случаю крестин снова начали пировать: каких только кушаний не подавали! Чтобы задобрить пса, и его позвали в гости. Гонзичек быстро подрастал, и папаша вел его в школу; Ян превращался в учителя и заставлял Гонзичка читать по складам. Но один ученик — это не интересно, все должны были учиться и поэтому решили: «Будем играть в школу». К учителю Яну шли охотно, только никто не желал готовить уроков; учитель сердился и назначал наказание: два удара по руке. Ничего не поделаешь, ученикам приходилось терпеть: собака тоже попала в ученики, но оказалась ни к чему не способной и лишь ворчала на ребят; за это учитель, кроме двух ударов, приказал повесить ей на шею черную дощечку, что и было незамедлительно исполнено. Лохматый пес рассердился, с грозным рычаньем спрыгнул вниз и закружился по комнате, срывая постыдный знак. От испуга работник вскочил со скамьи, бабушка плюнула с досады, а пан отец, погрозив табакеркой в сторону печки, крикнул: «Тише, мыши, кот на крыше!» — и снова завертел табакеркой, усмехаясь тайком от ребят.
