Франсиско Аяла - Похищение
Сеньор Мартинес поспешил со всей осторожностью успокоить свою удрученную супругу. Это ему удалось не без труда. А когда он в конце концов убедил бедную сеньору в том, что ее дочь после всех перипетий вернулась невредимой, когда у нее не осталось никаких сомнений относительно вопроса о ее целости (так уж устроен мир!), она почувствовала такое облегчение на своем материнском сердце, что крепко сжала Хулиту в объятиях, покрывая ее поцелуями и поливая счастливыми слезами, и тут же засуетилась, чтобы приготовить ей ужин, который бедное чадо, хотя и не оправившись от стыда, проглотило с волчьим аппетитом.
В конце концов семейство Мартинес Альвар решило, что на следующий день мать и дочь выедут в Мадрид и проведут там, как обычно, некоторое время, хотя в этот раз, возможно, несколько большее, чем раньше.
Дон Лусио Мартинес, как мы могли убедиться, был не только замечательным отцом, но и очень мудрым человеком. Чтобы не приводить в действие устрашающий полицейский и судейский аппарат, он не стал заявлять о краже драгоценностей. Пропади они пропадом, все эти ценности и все деньги в мире, говорил он своим собеседникам. Он даже простил этому мерзавцу его постыдную проделку, поскольку он не тронул девушку и ей был причинен только тот вред, который она сама себе причинила, совершив глупую детскую выходку, случившуюся в результате легкомысленных выдумок и капризов, которыми от безделья занимаются эти избалованные и плохо воспитанные девицы.
Этот проходимец мог бы без всякого труда воспользоваться доверчивостью девушки, и если он этого не сделал, то уж наверняка не из порядочности или сочувствия, к чему себя обманывать. Должно быть, он просто испугался, а не то, ясное дело, сеньор Мартинес бросился бы на поиски и достал бы его даже из-под земли. А так этот мошенник очень удачно вывернулся, унеся с собой то, что для него составляло целое состояние.
Такая версия, надо признать, была весьма приемлема. Все селение приняло ее и разделило как свою собственную. В то же время с яростью прорвалась вся затаенная против пришельца Висенте де ла Рока злоба. Те, кто был насторожен, кто завидовал, кто чувствовал себя тем или иным образом задетым, с наслаждением воспользовались этим часом отмщения. Не было ни одной детали, дающей повод для злонамеренного толкования и неодобрительного суждения, которую бы не вытащили на свет. Припоминали его слова, жесты, промашки, подчеркивали его реальные и мнимые недостатки, и кого теперь только не было, кто бы не предвидел заранее, что дело кончится именно какой-нибудь подобной выходкой с его стороны!
Все это стало источником маленьких радостей для большинства людей, которые, не будучи, как говорится, злопыхателями, тем не менее не могут не испытать сомнительного удовольствия каждый раз, когда рассыпается в прах что-то, что считалось в каком-то смысле более высоким или отличным от них. Унизить Висенте де ла Рока, сровнять его с землей, плюнуть и растереть доставляло редкое удовольствие и одновременно давало возможность поквитаться с Хулией Мартинес за заносчивость и даже с ее родителями за их богатство. Какое наслаждение иметь возможность посочувствовать этим шишкам, пожалеть этих высокомерных людей! Но в разгуле столь понятной оргии милосердных и низких чувств по крайней мере два человека – и при этом имеется в виду, что они, возможно, не были единственными, – восприняли все происшедшее как страшный удар, от которого им, быть может, никогда не суждено оправиться. Эти два человека были, как можно догадаться, претенденты на руку Хулиты.
Фруктуосо Триас, горячий и решительный по своему характеру, в первый момент хотел было броситься в погоню за бежавшими и учинить над ними расправу, но где было их искать? Потом, когда стало известно, что заблудшая овечка вернулась в сопровождении своего сеньора отца, он попытался увидеть ее, чтобы, как он выразился, сказать в лицо все, что он о ней думает. Но его встретил сеньор отец, дон Лусио (мать и дочь только что выехали в Мадрид), провел в дом и длинными рассуждениями сумел убедить, что в данном случае самое лучшее не ворошить особенно прошлое, успокоиться и держать язык за зубами, а там – время покажет, господь бог скажет. С тем он и вернулся домой и, хотя у него все кипело внутри, занялся обычными своими делами, смирившись с тем, что ему оставалось разрядить свой гнев ударами кулаком по столу да сорвать раздражение на своих подчиненных.
Это что касается Фруктуосо. Патрисио Техера был более мягким, меланхоличным и раздумчивым. У него даже не промелькнула мысль о том, чтобы воспользоваться случаем и получить какую-то выгоду. Он был ошеломлен. И это его состояние в большой степени вызывало сознание того, что он, хотя и невольно, действуя с самыми благими намерениями, способствовал развитию тех событий, которые теперь бумерангом били по нему, жестоко ранили его душу. Он обзывал себя обормотом и болваном, вспоминая, сколько раз он не то что расхваливал, но и с жаром восхвалял этого самого Висенте де ла Року, и ладно бы перед теми, кто того недолюбливал и кто теперь дружно над ним посмеется, а то ведь и перед самой Хулитой. Может быть, именно он высек искру, которая разожгла огонь в ее юном воображении, что и привело к этой глупости, так как только состоянием зачарованности грезами можно объяснить этот поступок столь умной, уравновешенной, рассудительной и, самое главное, столь гордой и знающей себе цену девушки. Надо полагать, это была вспышка безумия, и, возможно, именно он в ней виновен.
К этому самобичеванию удрученного Патрисио примешивались боль, вызванная несчастьем, случившимся с его Дульсинеей (как этот несчастный обычно ее называл), и жгучий стыд оттого, что позволил столь оскорбительно провести себя типу, которому он, глупец, предложил дружбу (а тот ее не заслуживал, вот в чем дело, вот в чем его вина!) и который с неслыханным вероломством, якобы раскрыв свои объятия, вонзил ему в спину нож. Он заперся у себя дома и дня три-четыре почти не выходил, разве что в случае крайней необходимости, и более всего его угнетало и изумляло внезапное открытие под привычной личиной Хулиты и Висенте двух людей, столь отличных и далеких от того представления о них, которое до того у него сложилось. Все-таки что касается Хулиты, то это можно было объяснить только действием мгновенного ослепления, ничем иным: это воплощение божественного совершенства, которое едва снисходило, чтобы коснуться грешной земли, вдруг в мгновение ока меняется и, словно какая-нибудь пошедшая вразнос девица, самая настоящая потаскушка, пускается в бега с первым встречным, который распустил перед ней хвост и ослепил дешевой мишурой!… Но разве он сам, Патрисио, прежде всего он сам, не был также очарован фокусами этого проходимца? Как болван, он позволил облапошить себя этому шарлатану, балаганному фокуснику, а теперь, когда тот эффектным театральным жестом неожиданно срывает с себя маску и исчезает в глубине сцены, оставляя после себя лишь эхо демонического смеха, ему, законченному идиоту, осталось только недовольно бурчать по поводу пережитого разочарования.
Время, лучший лекарь для всех ран, который залечивает все синяки и шишки, вскоре излечит – какое может быть сомнение! – раненые сердца этих двух отвергнутых влюбленных. А пока что Фруктуосо и Патрисио, чья старая дружба выдержала борьбу их соперничающих желаний, снова сблизились благодаря своему общему поражению и несчастью.
И вот однажды воскресным утром, несколько дней спустя после прискорбного события, закинув за спину ружья – на случай, если им попадется какой-нибудь крольчонок или если они вспугнут перепелку, – они вышли из селения, чтобы под предлогом охоты получить возможность на свободе поделиться друг с другом своими тяжелыми думами. Пока они шли по полю, их диалог с трудом пробивал себе дорогу сквозь робкие, полные намеков фразы. Но когда растаяла разделявшая их завеса холодного тумана, мешавшая приступить к волнующей их теме, оба охотника присели на валуны под деревом и под взглядами растянувшихся у ног, словно приготовившихся слушать, собак Патрисио и Фруктуосо одновременно, перебивая друг друга, обиженным тоном первый и гневным и раздосадованным второй, принялись изливать свою душу по поводу постигшего их разочарования.
Осторожно и грустно возражал Патрисио, огорченный больше всего предательством того, кого он считал своим другом («Это не укладывается в голове!» – повторял он снова и снова), но скорее сочувствуя несчастной Хулите, ставшей, как и он, жертвой злых чар этого отвратительного субъекта, Фруктуосо, который с самого начала косо смотрел на пришельца и в глубине души не одобрял излишнего радушия, с каким некоторые, как он говорил, не указывая на личности, встретили этого незнакомца, так вот, Фруктуосо высказывался непримиримо. Он не был склонен прощать девушке, которая, как женщина и из уважения к своему положению и своей семье, была обязана вести себя значительно более осмотрительно и благоразумно. Чтобы поддаться чарам, аргументировал он, она должна была отважно приблизиться к силкам, расставленным тайным охотником, так ведь? И на это столь разумное замечание Патрисио мог ответить лишь глубоким печальным вздохом, в котором звучало тяжелое признание того, что и он сам, не заметив опасности, подтолкнул ее к той пропасти, в которую в конце концов они оба скатились, так что и на его плечи также ложится доля ответственности за безрассудный поступок Хулиты.
