Петру Думитриу - Буревестник
Прошло много, очень много времени — он никак не мог бы сказать, сколько именно. Несколько раз он чувствовал, что больше не может, что лучше сдаться и прекратить борьбу, что смерть будет желанным отдыхом и избавлением. Но как раз в эти-то минуты и появлялась в нем непреоборимая жизненная сила, ярость и воля к сопротивлению. Он научился обманывать море, удаляясь от лодки, когда к ней приближался вал, карабкаясь на нее и отдыхая на ней, когда ему казалось, что вал еще далеко. Но когда пенистый гребень готовился настичь лодку, он хватался за свой конец и держался поблизости от носа — так, чтобы лодка, опрокидываясь, не могла его ударить. Он боролся с морем и лодкой, как с живыми, одушевленными чудовищами и — казалось — не уставал. Никогда, до сих пор, он не знал, что у него столько силы. Да и теперь не знал, потому что не думал о себе. Мысли его были так же беспорядочны, как волны. Они то уносили его домой, в Даниловку, то снова возвращали сюда, к дяде Филофтею, которого смыло-таки с лодки и труп которого плавал теперь невдалеке, иногда сталкиваясь с трупом Трофима. Потом мысли вовсе исчезали и оставалась лишь, непреклонная воля, лишь страстное желание не поддаваться и превозмочь опасность, которая ежеминутно грозила ему среди оглушительного завывания бури и волн, обрушивающихся на него, как стены.
* * *Адам сам не знал, что случилось дальше — слишком уж он промерз, слишком устал, слишком ошалел от всего, что с ним происходило. Все еще держась на поверхности, он глянул на небо: на юге, — или это был север? — оно было голубым. Гребни стали ниже. Подул другой ветер, уже не такой холодный, и с противоположной стороны. Потому и спали пенистые гребни, потому и не носились больше по воздуху облака брызг, потому и не грозил больше смертельной опасностью каждый новый вал. Адам вскарабкался на опрокинутую лодку и замер, отдыхая, прижавшись лицом к ее просмоленному днищу, шершавому от подмешанного в смолу песка. Немного отдохнув, он соскользнул в воду и попытался перевернуть лодку. Но это ему не удалось. Он попробовал еще раз и чуть не перевернул. При третьей попытке лодка с трудом легла на бок и наконец приняла нормальное положение. Она была полна воды. Адам влез в нее и, погрузив руки по самые плечи в воду, принялся ощупью искать привязанный Филофтеем черпак. Найдя его, он принялся откачивать воду и провозился с этим до самого вечера… Закат был багровым, небо на западе — чистое, море — как голубая сталь. Волнение еще продолжалось, но гораздо слабее. Вычерпав всю воду из лодки, Адам отвязал весла и укрепил на кочетах. Он работал машинально, почти бессознательно, как во сне. Обрежь он себе в эту минуту палец — он бы ничего не почувствовал. Он так исхудал, что его трудно было узнать.
Мертвые Филофтей и Трофим, уткнувшись лицом в воду, все еще держались на поверхности. Адам перегнулся через борт и потянул за один из концов. Труп Трофима послушно приблизился к лодке — словно это был вовсе не труп, а рыба на лесе. Неужели это в самом деле был Трофим? Адам схватил его за плечи, втащил в лодку и положил на дно. Потом вытащил Филофтея и положил рядом. Глаза у обоих были открыты. Адам их закрыл. У Филофтея из под рубахи выбился висевший на шнурке маленький железный крест. Адам снова сунул его под рубаху, на мокрую, волосатую грудь. Потом залез под ворот Трофиму: шнур с крестом были на месте. Все даниловские рыбаки носили тогда такие кресты. У Адама тоже был крестик, которым благословила его мать. Он пощупал у себя под рубахой, но шнура не нашел: он, наверное, оборвался, когда Адам барахтался в воде. Он равнодушно пожал плечами — зачем ему крест?
Довольно того, что кресты были у обоих мертвецов…
Он долго сидел на банке и смотрел на них, положив руки на колени. Теперь, с закрытыми глазами, они казались безмятежно спавшими или только притворяющимися, что спят, потому что Филофтей лежал осклабившись. Адам почувствовал, как что-то медленно, медленно подступает ему к горлу и вдруг заплакал.
— Что вы наделали? — бормотал он, раскачиваясь. — Дядя Филофтей… Трофим… Что вы наделали?..
Как будто они были виноваты в том, что случилось.
Никто ему не ответил. Лишь чайки кружились и кричали саженях в двухстах от лодки — бог весть, что они там нашли. В лодке царило молчание. Позднее, когда на море спустилась ночь и в небе зажглись Большая Медведица и, над самой его головой, Северная Полярная звезда, Адам взялся за весла и начал медленно, устало грести, направляясь на запад — туда, где, как он знал, можно найти землю.
V
Все время, пока бушевала буря, ежедневно, и даже почти ежечасно на горизонте появлялись белые пятна — паруса гонимых ветром рыбачьих лодок. Даниловские рыбачки, бледные и похудевшие от бессонницы, стояли на берегу, придерживая юбки, которые рвал и трепал ветер, и с тревогой всматриваясь вдаль. Лодки стрелой неслись под надутыми парусами, прыгали по гребням, потом их подхватывал огромный, пенящийся вал и выбрасывал на песчаный берег. Женщины с криком бросались навстречу мужьям. Рыбаки шли пошатываясь, по пояс в воде, промокшие до костей, посиневшие от холода, выбившиеся из сил. Рыбачки, чьи мужья не вернулись, рассыпались по берегу и снова принимались ждать, кусая себе пальцы и всматриваясь в свинцовый горизонт.
Лодки прибывали все время, одна за другой, а иногда и по две, по три сразу. Те, которых отнесло слишком далеко, приставали в Сфынту-Георге, в Мамайе, в Мидии, а иные и южнее Тузлы. Когда буря улеглась и все рыбаки разошлись по домам, люди принялись по пальцам считать недостававших. Оказалось, что не вернулось четыре лодки. Две нашлись — разбитые, выброшенные на берег вместе с мертвыми, привязанными к ним рыбаками. О третьей узнали впоследствии, что она зашла, спасаясь от шторма, в болгарский порт. Четвертая, принадлежащая Евтею Данилову, бесследно исчезла.
На вторые сутки, после окончания шторма, пришло известие о том, что лодка эта не погибла, что двое из бывших на ней рыбаков утонуло, а третий спасся, чего до сих пор никогда не случалось. Из Даниловки за ними выехали на двух подводах сыновья Филофтея Романова и брат Трофима Попова. Жена Филофтея, жена и мать Трофима и мать Адама Жоры ждали за околицей. Кто из трех рыбаков спасся, было еще неизвестно.
День клонился к вечеру. Место вокруг было совершенно ровное; вся окрестность была затянута густым сизым туманом. Поперек неба криво и неподвижно стояло одно единственное огромное облако. Направо от шоссе было татарское кладбище с истертыми от времени, вросшими в землю, утратившими свои первоначальные очертания, надгробными камнями. От них через шоссе и далеко в поле ложились длинные тени. Слева ревело и катило свои волны серое море.
Вдали, там, где горизонт в густой пыли сливался с небом, показалась черная точка, за ней другая. Это были подводы. Они медленно приближались. Ждавшие за околицей женщины замерли.
Немного погодя послышались бубенцы. Лошади шли мелкой рысцой, устало понурив головы — бедняцкие кони.
В обеих даниловских церквах с позеленевшими от времени медными куполами зазвонили. По селу поплыли заунывные звуки колокола — сначала высокие, потом густые, басистые.
Подводы остановились. Их обступили люди. Заплакали, заголосили, запричитали женщины. Старуха Жора бросилась к сыну, и, рыдая, прижала его к груди. Бледный, исхудавший, осунувшийся, он выглядел словно после тяжелой болезни, и говорил тихим, сонным голосом.
Среди собравшегося люда был и хозяин лодки Евтей Данилов. Это был человек известный, в округе он держал корчму и керхан[2]. Евтей стоял подбоченясь, выставив длинную, седую бороду, и смотрел из-под насупленных бровей на Адама. Этот парень загубил его рыболовную снасть, которая стоит уйму денег — столько же, сколько хорошая пашня, с которой каждый год снимаешь урожай. Снасть была новая, из прочного, надежного тонкого троса — Адаму ее во всю жизнь не отработать. А они, негодяи, ее бросили. Евтей был очень возмущен. «Хоть бы было что взять с этого босяка Адама, а то ведь ничего не возьмешь. Вот черт!.. Ишь как обнимает его старуха! Ему, подлецу, и горя мало, что у хозяина убытки, только о своей шкуре думает». По мнению Евтея это было вопиющей несправедливостью: «Как же так? — мысленно возмущался он. — О пропавшей снасти — ни слова. А самому начинать неловко — чего доброго голытьба осудит: «Как, скажут, он может думать о своих убытках, когда в подводе два покойника лежат…» А что, спрашивается, они смыслят в его хозяйстве, когда у них только и заботы, что свое отработал, жалованье взял и пошел?..»
Евтей снова сердито уставился на Адама Жору, который стоял, опустив голову и пошатываясь от слабости, потом перевел равнодушный взгляд на голосивших женщин, которые в отчаянии рвали на себе волосы, то и дело прикасаясь руками к застывшим лицам мертвецов. Колокольный звон не прекращался. Когда покойников стали снимать с подводы, Данилов, только теперь обративший внимание на заупокойный звон, размашисто перекрестился и, повернувшись, посмотрел через плечо на церковь с позеленевшими луковками куполов. Он искал глазами кого-нибудь, с кем можно было поговорить. Рядом стоял его первенец, Прикоп.
