Эдвард Бульвер-Литтон - Пелэм, или приключения джентльмена
Незадолго до того Сеймур Конуэй был причиной двух бракоразводных процессов; разумеется, все лондонские дамы воспылали к нему страстью; он влюбился в мою мать, а она, разумеется, была чрезвычайно польщена тем, что он ухаживал за нею. К концу сезона мистер Конуэй уговорил мою мать съездить с ним в Париж.
Карета ждала на противоположном конце сквера. Впервые за всю свою жизнь моя мать встала в шесть часов утра. Уже ее башмачок коснулся подножки кареты, уже мистер Конуэй прижал ее ручку к своему сердцу, как вдруг она спохватилась, что забыла взять своего любимого фарфорового болванчика и свою моську. Она настояла на том, чтобы вернуться, зашла за ними в дом и уже начала было спускаться с лестницы, одной рукой прижимая к себе болванчика, а другой — моську, как вдруг столкнулась с моим отцом, которого сопровождали двое слуг. Камердинер моего отца (уж не помню как) обнаружил исчезновение леди Фрэнсес и разбудил своего хозяина.
Удостоверившись в утрате, отец велел подать себе халат, обыскал чердак и кухню, заглянул в сундучки служанок и в находившийся в столовой погребец для вин — и, наконец, объявил, что лишился рассудка. Он издавна славился как участник любительских спектаклей. Он направился к своей туалетной, чтобы там безраздельно предаться скорби, — и вдруг увидел перед собой мою мать. И впрямь, эта rencontre,[37] наверное, была для них обоих весьма некстати, а для моего отца оказалась особенно несчастливой, ибо Сеймур Конуэй имел огромное состояние и, бесспорно, суд обязал бы его уплатить соответственную сумму в возмещение понесенного отцом морального ущерба. Произойди эта встреча без свидетелей — пожалуй, все легко можно было бы уладить и леди Фрэнсес преспокойно ушла бы; но ведь эти треклятые слуги всегда торчат где не надо!
Однако впоследствии я часто думал, что судьба распорядилась мудро, завершив дело таким способом, ибо на множестве примеров — я убедился, что иногда весьма неприятно, когда у тебя мать разведенная.
Все участники сделали вид, будто ничего не произошло, а мой отец был столь незлобив по природе, что мистер Конуэй впоследствии стал весьма близким его другом. С деликатностью, превозмогшей его гордость, мистер Мортимер даже соблаговолил занять у Конуэя несколько тысяч фунтов; вряд ли можно было найти лучший или более изысканный способ доказать, что он совершенно простил былое посягательство.
Вскоре после этих событий скончался мой дед; титул и родовые поместья перешли к моему старшему дяде. В обществе он не без основания слыл чудаком: устраивал школы для крестьян, прощал браконьеров и сбавлял фермерам арендную плату. Из-за этих и подобных им странностей его считали едва ли не идиотом, тем более что он не принимал никакого участия в общественной жизни, не вел знакомства с окрестной знатью, — следовательно, у него не было оснований притязать на популярность — mais chacun à son goŭt.[38] Он уплатил долги моего отца и дал нам возможность вести прежнюю роскошную, обеспеченную жизнь. Но этот акт великодушия был обставлен очень неприглядно: дядя взял с отца слово, что тот уйдет из клуба Брукса[39] и перестанет охотиться, а мою мать он сумел отучить от пристрастия к бриллиантам и фарфоровым болванчикам.
В скором времени у нас появился еще один источник дохода, ибо мой отец, решив со свойственным ему благородным патриотизмом, что нас всех гильотинируют, если он не займет должности в государственном казначействе, однажды попросил мистера Берка[40] взять его с собой к премьер-министру, после чего наш бюджет увеличился на полторы тысячи фунтов в год. Французская революция сказалась для нас отнюдь не злосчастным событием.
Когда мне исполнилось десять лет, меня отправили в Итон.[41] На другой день после приезда мне велели вымыть чайные чашки;[42] я с подобающим презрением отказался исполнить это не достойное джентльмена приказание и в ответ получил удар, сваливший меня наземь. Мой мучитель был гораздо старше и сильнее меня, однако я вступил с ним в драку, в которой потерял два зуба (к счастью— молочных), а утешением в этой утрате мне должны были служить два фонаря под глазами. На следующий день моя мать приехала навестить меня и, разумеется, пришла в ужас от моего вида. Слезами и мольбами она добилась от меня обещания мириться в дальнейшем с такими умалениями моего джентльменского достоинства, а не драться и не увечить себя, как уличный мальчишка. «Спустя несколько лет, — сказала она, — тебе, быть может, придется защищать свою честь в поединке, но дуэль взрослых мужчин на пистолетах и кулачный бой мальчишек — совершенно разные вещи». Столь логичное доказательство, подкрепленное еще более красноречивым аргументом — золотой монетой, заставило меня, ради чести быть застреленным в будущем, отказаться от удовольствия давать себя колотить в настоящем.
Несколько застенчивый от природы и мало склонный к играм, в которых, как мудро говорила матушка, мальчишки только рвут одежду, не получая взамен ничего путного, я незаметно пристрастился к чтению. Все свое время я отдавал книгам и был щедро вознагражден тем, что на экзаменах занял первое место и мои выдающиеся способности удостоились хвалебного упоминания в публичной речи. К счастью для меня, я после этого события в моей ученой карьере был взят домой — иначе я, пожалуй, стал бы книжным червем или писателем.
У нас были гости, мне позволили обедать со взрослыми. «Присматривайся к мистеру Фицдоннелу, — сказала мне матушка, — он самый элегантный мужчина во всем Лондоне, им восхищаются в любой гостиной, он полная противоположность твоему отцу, точная копия моею отца — словом, он именно таков, каким я хотела бы тебя видеть».
Я впился глазами в предмет ее восторгов, я оглядел его с головы до ног; в его наружности не было ничего примечательного, но я уверил себя, что передо мной — сущий Аполлон. За обедом он говорил много и неумно, но вес присутствующие смеялись его остротам, и каждый, к кому он обращался, явно был этим польщен.
«Кто такой мистер Фицдоннел?» — шепотом спросил я отца, рядом с которым потихоньку пристроился. «Второй сын лорда Меривейла, — ответил он. — А сам лорд Меривейл был внук богатого купца и успел растранжирить свое состояние».
По молодости лет я, естественно, думал, что младший сын человека, не принадлежащего к знати и не богатого, сам обладает какими-нибудь достоинствами, раз с ним так носятся, и мистер Фицдоннел соответственно вырос в моем мнении. Тогда я не знал, каким образом человек входит в моду и какую громкую, хотя — увы! — кратковременную известность он благодаря ей приобретает. Зашла речь об одном из литературных «львов» того времени — мне думается, то был мистер Дж…
«Ах, — сказал Фицдоннел, — я никогда не считал, что он заслуживает внимания; настоящий книжный червь, ни в коей мере не светский человек; не знаю, в чем тут дело, но мне кажется, что занятия науками идут лишь во вред природным способностям. Когда слишком много дров, огонь затухает; чем больше мы погружаемся в книги, тем меньше мы изучаем человека, а для лиц, занимающих в жизни известное положение, — для дипломатов, для государственных деятелей, ^словом, для джентльменов, — это единственный предмет, достойный того, чтобы в него углубляться. Уверяю вас, — закончил мистер Фицдоннел с легкой улыбкой и едва заметным поклоном в сторону моей матери, — что временами перестают изучать человечество в целом, но ради чего? Ради того, чтобы восхищаться женщинами!»
«Генри, — сказала мне матушка потом, когда я подсел к дамам, — видал ли ты когда-нибудь человека столь приятного и разумного, как мистер Фицдоннел?» — «Никогда», — ответил я и твердо решил впредь больше не заглядывать в книги и во всем подражать мистеру Фицдон-нелу.
Я считаю, что в этом отношении обязан матушке едва ли не больше, чем во всех других вместе взятых, ибо она сумела подавить во мне любовь к знанию; а затем житейский опыт показал мне, что занятия науками только губят наше здоровье и наши виды на будущее и к тому же побуждают нас довольствоваться малым и ставить сохранение независимости выше материального благополучия.
В последующий период своего пребывания в Итоне я посвящал свои досуги увлекательным мечтам об арабских скакунах и придворных одеяниях (двор в те времена был в моде), завел шестерых закадычных друзей, вполне (за исключением одного юноши, о котором речь впереди) разделявших мой образ мыслей, наделал долгов, восхвалял мистера Питта,[43] ругал французскую революцию и пробежал глазами «Антиякобинца».[44]
В расцвете сил, когда мне исполнилось восемнадцать лет, меня отправили в Кембридж, где я два года щеголял в синем с серебром одеянии студента Тринити-колледжа. По истечении этого срока я, как потомок английских королей, был удостоен почетной степени: я полагаю, что они именуются так в отличие от ученых степеней, которые после трех лет усидчивых занятий присуждаются бледнолицым молодым людям в очках и нитяных чулках.
