Иоганнес Бехер - Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Я знаю: век, в котором мы живем,
Всесилен. С чем могу его сравнить я?
Противоречий полные событья
Нам говорят: мы — перед новым днем.
Все беспощадней — лишь бы не отстать —
Я сам себя меняю то и дело.
Но знаю: новый день меня опять
Преобразит, чтоб я был с ним всецело.
Дивясь, гляжу на твой бурливый бег,
Мой грозный век!.. И если б дали право
Из всех веков себе избрать любой,
Я все равно остался бы с тобой,
Чтоб вновь поднять свой голос величаво:
— Мы — граждане твои, двадцатый век!

У меня были красные щеки,
Мальчишка, был я круглолиц.
Цвел сад. И смотрели с балкона
Разноцветные лампочки вниз.
Собирал я жуков и марки
Загадочных дальних земель.
Променял я альбом для марок
На лакрицу и карамель.
В такт изреченьям библейским
Пастор палкой стучать привык.
Оттопыривались наши карманы,
Полны тетрадок и книг.
Я слышал, трубач трубил в Вионвилле[1],
И звуки плыли в ночном просторе.
И внезапно они застыли, —
Только травы качались, как море.
Я грезил о плаванье кругосветном,
И море виделось мне.
Солнца колокол медный
Звонил в морской глубине.
О семерых козлятах и волке
Рассказывала мне мать.
А если болел я — долго
Она не ложилась спать:
Когда ни проснусь — неизменно
Вижу, как плачет она…
Казалось мне — стонут стены,
И вторят им створки окна…
И звуки летят всё выше,
Поют и дверь и паркет…
Покойница бабушка, слышу,
Играет менуэт.

Десять заповедей мы повторяли в школе.
Бамбуковой розгой потом нас пороли.
«В угол!» — кричал учитель, муштруя класс.
Душу нам выколачивали из тела.
Был виден синяк на карте, что в классе висела.
Море! Это оно неумолчно шумело в нас.
Мы рисовали деревья и змей, на лианы похожих.
Играли мы в краснокожих.
На вертеле поджаривал нас каннибал.
И караваном шли мечты сквозь пустыни.
Страны плавали в солнечной сини.
Эдем тропический в воздухе полыхал.
«Ганс, как отметки?» — спросит отец, бывало.
Стою, краснею — хорошего мало —
И поскорей к моему окну отойду.
Я чувствовал, как дрожит планета в минуты эти.
Люди, обнявшись, шли по нашей планете.
Музыка играла в «Английском саду»[2].

Я в комнатах жил неопрятных.
Их ветхие стены и кафли,
в морщинах почти человечьих,
какой-то кислятиной пахли.
Украшен был вестибюль
списком жильцов и жиличек:
стояли навытяжку в нем имена
глухих, слепых, параличных.
Карабкались люди по лестницам ввысь,
ступенек считая тыщи.
В своих комнатушках лежали жильцы,
тихие, как на кладбище.
Я стоял у окна. Лунный лед
пробирал меня до костей.
Я не ведал, кто там во мгле живет;
кто стучит за стеной моей.
Под землей поезда громыхали,
слышал я шагов разговор,
а напротив, в прокуренном баре,
колотил полоумный тапер…
Тут нежданно пришла весна.
На асфальте плясали детки.
Из одной комнатушки выполз гроб,
стал лавировать в лестничной клетке.
Распахнулись все окна вмиг,
к дому ластился душный зной.
Я глядел на улицу из окна,
кто-то тихо скулил за стеной.
Я жил бок о бок с другими людьми
в домах, начиненных туго.
Там сухо и четко стучали часы,
там люди не знали друг друга.

Много лиц носил. Личины тоже
Нацеплялись на меня, спеша.
Улыбалась мышцами и кожей
Смеха не познавшая душа.
И когда душе хотелось плакать,
Досыта, безумно и навзрыд,
С помощью несложного подвоха
Обращал ее рыданья — в хохот…
Скрыв лицо меж горными лесами,
Думал: запоет весеннею норой!
Только город размозжил его жилыми корпусами,
А потом — сковал асфальтовой корой…
В лицо мое
Многих лиц просочилась усталость,
И оно на куски
Распадалось.
Часто видел лицо мое я у прохожих на лицах,
У витрин освещенных в стотысячеглазых столицах, —
«Это ты, это ты!» —
Но мои же меня узнавать не хотели черты.
Унесли они мой кровавый рот
И зеницу ока,
Прежде чем войти настал мой черед
В город сотен окон.
В школе били наотмашь меня по лицу педагоги.
Лица многих умерших прошли предо мной чередой;
Я глядел на них долго, и вот они все отразились
В моем облике — каждое — с каждой своею бедой!

Я темный лес. Я сумрак бездорожья,
Я всех чащоб влажней и заповедней.
Я всуе поминаю имя божье
В своей острожной дьявольской обедне.
Корнями я в тысячелетья врос.
Войдя в меня, вы пропадете пропадом.
Трясины зацелуют вас взасос.
Входите же — и пропадайте пропадом!
Я темный лес, могильная чащоба,
Торчу, едва ветвями шевеля,
А подо мной, черней, чем кисти гроба,
Разбухла ноздреватая земля.
В моих трущобах сгинул древний бог, —
В моих трясинах, в шорохах змеиных.
Там грузный жук, вздымая черный рог,
Ползет к вершине по коре в морщинах.
Я — лес. В моем всеозарившем пекле
Взлетят на воздух клочья ваших стран.
Останутся от них лишь искры в пепле
Да прикипевший к скалам океан.
Я темный лес. И как орда большая,
Ползу я, корни на весу держа,
Пока меня своей пунцовой шалью
Закатный не окутает пожар.

Поэт бежит сверкающих созвучий.
«Война войне!» Он в барабаны бьет,
Он рубит фразы, поднимая массы.

Игра прожекторов мой голос блеском тушит,
Теми слов невольно попадает в такт
Кипению и грохоту атак,
Отрывистому дребезжанью пушек.
Друг друга истребляют миллионы
В дороге длинной. Бурные пороги
Лиловой крови. Рваные знамена
И клочья тел, в грязи завязших по дороге.

О наших дней поэты,
О поэты!
На что вы тратите свой дар?
Ведь ваши песни мыслью не согреты,
Вам неизвестен чувства жар.
Где, в каком пространстве вы родились,
В наших ли живете днях?
Или вы навеки заблудились
Во вчерашних временах?!