Анатоль Франс - Господин Бержере в Париже
На это г-н Панетон де ла Барж ответил, что он защищает армию. Он утверждал, что армию не признают, преследуют, осыпают угрозами. И продолжал с возрастающим воодушевлением:
— Эта кампания в пользу предателя, эта настойчивая и яростная кампания ведет, независимо от намерений ее участников, к несомненным, явным и неоспоримым последствиям. Она ослабляет армию, она задевает авторитет ее руководителей.
— Я выскажу вам сейчас несколько очень простых мыслей,— ответил г-н Бержере.— Если армия задета в лице некоторых своих руководителей, то вина за это ложится не на тех, кто требует справедливости, а на тех, кто в ней отказывает; виноваты не те, кто хотел пролить свет на это дело, а те, кто с безграничной тупостью и жестокой злобой упорно этому противился. И, наконец, раз преступления совершены, то зло заключается не в том, что их предали гласности, а в том, что они имели место. Их чудовищность и безобразие служили им завесой. Их трудно было распознать. Они проплыли над людскими массами, как темные тучи. Неужели вы думали, что эти тучи никогда не разорвутся? Неужели вы думали, что солнце больше не засияет над классической страной правосудия, над страной, которая была глашатаем права для Европы и вселенной?
— Не будем говорить о «Деле»,— возразил г-н де ла Барж.— Я его не знаю и знать не хочу. Я не прочел ни строчки из материалов судебного расследования. Мой двоюродный брат, майор де ла Барж, заверил меня, что Дрейфус виновен. Этого заверения с меня достаточно… Я пришел, дорогой господин Бержере, попросить у вас совета. Речь идет о моем сыне Адемаре, положение которого меня беспокоит. Год военной службы — это и то уже немалый срок для молодого человека из хорошей семьи. Но три года — это настоящая катастрофа. Надо найти какое-нибудь средство освободить его от этого. Я подумал о филологическом факультете; боюсь только, что сыну будет слишком трудно. Адемар развит, но у него нет склонности к литературе.
— Ну что ж! — сказал г-н Бержере,— попытайтесь устроить его в Высшую школу коммерческих наук или в Коммерческий институт, или же в Коммерческую школу. Не знаю, дает ли Школа часовщиков в Клюзе право на освобождение. Мне говорили, что там нетрудно получить диплом.
— Но не может же Адемар чинить часы,— конфузливо заметил г-н де ла Барж.
— В таком случае обратитесь в Школу восточных языков,— участливо промолвил г-н Бержере.— Во времена ее основания там было превосходно поставлено дело.
— С тех пор она сильно сдала,— вздохнул г-н де ла Барж.
— Ну, найдется и там кое-что хорошее. Возьмите, например, тамульский язык {14}.
— Тамульский! Вы думаете?
— Либо мальгашский {15}.
— Пожалуй, мальгашский.
— Есть также один полинезийский язык, на котором в начале столетия говорила только одна желтолицая старуха. Эта женщина умерла, оставив попугая. Один немецкий ученый записал несколько слов этого наречия, так сказать, с клюва попугая. Он составил словарь. Возможно, что этот словарь изучают в Школе восточных языков. Очень советовал бы вашему сыну навести справки.
Получив такой совет, г-н Панетон де ла Барж откланялся и удалился в задумчивости.
VI
События пошли тем путем, каким и должны были пойти. Г-н Бержере искал квартиру; его сестра ее нашла. Так практический разум одержал победу над умозрительным. Надо признать, что мадемуазель Бержере сделала удачный выбор. У нее не было недостатка ни в жизненном опыте, ни в трезвом понимании житейских возможностей. В качестве учительницы она побывала в России и путешествовала по Европе. Она наблюдала разные нравы. Она знала мир,— это помогло ей узнать Париж.
— Вот здесь,— сказала она брату, останавливаясь перед новым домом, выходившим окнами в Люксембургский сад.
— Лестница прилична, но немного крута,— заметил г-н Бержере.
— Не говори этого, Люсьен. Ты еще достаточно молод, чтобы не утомляясь одолеть пять пустяковых этажей.
— Ты полагаешь? — ответил польщенный Люсьен.
Она не преминула также обратить его внимание на то, что ковер доходил до самого верха.
Г-н Бержере с улыбкой упрекнул ее в мелочном честолюбии.
— Впрочем, возможно,— добавил он,— что я сам был бы немного уязвлен, если бы ковер кончился этажом ниже моего. Стараешься быть мудрым, а в чем-нибудь да остаешься тщеславным. Это напомнило мне, что́ я видел вчера, после завтрака, проходя мимо одной церкви.
Ступени паперти были застланы красной дорожкой, помятой многолюдным свадебным шествием, покидавшим храм после бракосочетания. Какая-то скромная, бедная пара со своими скромными спутниками ждала очереди войти в церковь, когда удалится вся пышная свадьба. Они улыбались при мысли, что им предстоит взойти по ступеням, обтянутым этим неожиданным пурпуром. Молоденькая невеста даже ступила белыми башмачками на край дорожки. Но привратник жестом заставил ее сойти. Служители бюро свадебных церемоний медленно свернули почетную ткань, и только тогда, когда она превратилась в объемистый валик, скромной свадьбе было позволено подняться по голым ступеням. Я присмотрелся к славной компании, которую это происшествие, повидимому, очень позабавило. Маленькие люди удивительно легко мирятся с социальным неравенством, и Ламенне вполне прав, утверждая, что общество целиком покоится на покорности бедняков.
— Пришли,— объявила мадемуазель Зоэ.
— Я совершенно запыхался,— сказал г-н Бержере.
— Потому что ты не переставал говорить,— ответила ему сестра.— Нельзя рассказывать всякие истории, подымаясь по лестнице.
— В конце концов,— сказал г-н Бержере,— судьба всех мудрецов жить под крышей. Наука и размышления по большей части ютятся на чердаке. И если как следует вдуматься, то нет такой мраморной галереи, которая стоила бы мансарды, украшенной высокими мыслями.
— Эта комната вовсе не мансарда,— заявила мадемуазель Бержере,— в ней прекрасное окно, которое дает много света. Ты устроишь здесь свой кабинет.
Услыхав эти слова, г-н Бержере с ужасом окинул взором все четыре стены, и у него был вид человека, очутившегося на краю пропасти.
— Что с тобой? — с тревогой спросила мадемуазель Зоэ.
Но он не ответил. Эта маленькая квадратная комната, оклеенная светлыми обоями, представилась ему омраченной тенями неведомого будущего. Он вступил в нее боязливыми и медленными шагами, словно проникал в темную обитель рока. И, вымеривая на полу место для письменного стола, он произнес:
— Я устроюсь здесь. Не следует проявлять такую чувствительность, представляя себе прошлое и грядущее. Это абстрактные идеи, которые прежде были чужды человеку и которые он усвоил с трудом и на свое несчастье. Идея прошлого сама по себе довольно мучительна. Полагаю, что никто не согласился бы снова начать жизнь, переживая все пройденные этапы. Бывают отрадные часы и дивные мгновения,— не стану отрицать. Но это жемчужины, драгоценные камни, скупо разбросанные по суровой и мрачной ткани наших дней. Поток лет, несмотря на краткость, течет с безотрадной медлительностью, и если иной раз сладостно предаваться воспоминаниям, то это потому, что мы можем сосредоточить свое внимание лишь на немногих моментах. Да и то такая отрада болезненна и печальна. А на мрачном лике будущего начертано столько угроз, что на него вообще страшно глядеть. И когда ты сказала мне, Зоэ: «Здесь будет твой кабинет», я увидел себя в будущем, а это невыносимое зрелище. Мне мнится, что я обладаю известным мужеством в жизни, но я человек, который размышляет, а размышление сильно вредит неустрашимости.
— Самое трудное было найти квартиру с тремя спальнями,— сказала Зоэ.
— Несомненно, что человечество,— продолжал г-н Бержере,— в период своей юности имело другое представление о будущем и прошедшем, чем мы. А между тем эти пожирающие нас идеи не обладают реальностью вне нас. Мы ничего не знаем о жизни; ее эволюция во времени — чистейшая иллюзия. И только благодаря несовершенству наших чувств «завтрашнее» не является нам таким же осуществленным, как «вчерашнее». Легко можно вообразить себе существа, которые, в силу своей организации, одновременно воспринимают явления, кажущиеся нам отделенными друг от друга значительным периодом времени. Да и сами мы не воспринимаем во временной последовательности явлений света и звука. Взглянув на небо, мы охватываем взглядом объекты далеко не одновременные. Мерцания звезд, сочетавшиеся в наших глазах, смешивают менее чем в секунду столетия и тысячелетия. Будь у нас другие органы, чем те, которыми мы обладаем, мы могли бы видеть себя мертвыми еще в разгаре нашей жизни. Ибо, если время фактически не существует и последовательность явлений только мираж, то все явления существуют одновременно, и нашему будущему не предстоит совершаться. Оно уже совершилось. Мы его только обнаруживаем. Понимаешь ли ты теперь, Зоэ, почему я оцепенел на пороге комнаты, где мне предстоит жить? Время — это только плод мысли. А пространство так же мало реально, как и время.
