Сельма Лагерлёф - Предание о старом поместье
Удивляло ее и то, что в комнате, где она лежит, было так темно. Во время ее болезни все ночи здесь горела свеча. К тому же те, кто за ней ходил, недосмотрели, одеяло сползло с нее, и она закоченела, как ледышка.
Она чуть приподнялась, чтобы натянуть на себя одеяло. При этом она ударилась лбом о крышку гроба и, слабо вскрикнув от боли, упала назад.
Удар был довольно сильный, и она снова впала в беспамятство. Она лежала неподвижно, как прежде, и казалось, жизнь опять ее покинула. Далекарлиец, услышав стук и возглас, сразу же отложил в сторону скрипку и стал прислушиваться. Но больше ничего не было слышно, ровно ничего.
Он стал следить за гробом так же настороженно, как тогда, когда появился на кладбище. Он сидел, кивая головой, как бы в подтверждение своим мыслям. А думал он о том, что никому в этом мире нельзя доверять.
Уж казалось бы, какого превосходного молчаливого товарища он тут нашел, но вот теперь и он обманул его ожидания.
Он сидел, пристально уставившись на гроб, точно хотел посмотреть, что там внутри. Наконец, убедившись, что гроб больше не издает ни звука, он снова взялся за скрипку. Но теперь скрипка не хотела играть. Он осторожно протирал ее, ласково гладил, но мелодии больше не вырастали из нее. Он до того огорчился, что готов был заплакать. Он намеревался весь день просидеть здесь, слушая свою скрипку, а она отказывалась играть.
Впрочем, причину он понимал. Скрипка была встревожена и напугана тем, что шевелилось там, в гробу. Она позабыла все свои мелодии и думает лишь о том, что бы это могло стучать о крышку гроба. Известное дело — страх отшибает память.
И он понял, что должен успокоить скрипку, если хочет и дальше слушать ее музыку. А ему было так хорошо! Целую вечность уже не было ему так хорошо, как нынче. Но если и вправду там в гробу таится нечто опасное, то не лучше ли будет вытащить его оттуда? И тогда скрипка успокоится, и красивые цветы вновь начнут вырастать из нее.
Он решительно открыл свой мешок и стал рыться среди пил, ножей и топоров, пока не наткнулся на отвертку. Мгновение спустя он уже был на дне могилы и, стоя на четвереньках, отвинчивал крышку гроба.
Он вывинчивал винт за винтом, пока наконец не смог снять крышку и прислонить ее к стене ямы. Но в этот момент платок соскользнул с лица мнимоумершей. Почувствовав свежий воздух, Ингрид открыла глаза. Теперь вокруг было светло. Наверно, ее куда-то перенесли. Она лежала в желтой комнатке с зеленым потолком, на котором висела большая люстра. Комнатка была узкая, а кровать — меньше некуда. Почему ей кажется, будто у нее спеленуты руки и ноги? Может быть, это сделано для того, чтобы она неподвижно лежала в своей крохотной кроватке?
Странно, зачем ей положили псалтырь под подбородок? Ведь его обычно кладут покойникам.
В пальцах у нее был букетик цветов. Ее приемная мать срезала со своего куста несколько веточек мирта и положила ей в руки. Ингрид удивилась. Что это нашло на ее приемную мать?
Она заметила, что под голову ей положили подушечку с широкими углами, а сверху покрыли батистовой простыней, уложенной красивыми складками. Ей это понравилось, она любила нарядную постель. Но лучше бы все-таки ее накрыли теплым одеялом. Нехорошо больной лежать без одеяла.
Ингрид готова была закрыть лицо руками и расплакаться. Ей было ужасно холодно.
В этот момент она почувствовала у своей щеки что-то твердое и прохладное. Она тихонько засмеялась. Рядом с ней на подушке лежала старая красная деревянная лошадка, трехногая Камилла. Маленький братец, который никогда не мог заснуть, пока ему не клали эту лошадку в постель, теперь положил ее к ней на подушку. Как это мило со стороны мальчугана! Ингрид еще больше захотелось плакать, когда она подумала о том, что малыш надеялся, видно, утешить ее, отдав свою любимую игрушку.
Но она так и не заплакала. Истина вдруг разом открылась ей. Братец отдал ей свою деревянную лошадку, мать вложила ей в руки белые цветы, и псалтырь лежит у нее под подбородком потому, что ее сочли мертвой.
Ингрид схватилась обеими руками за края гроба и села. Узенькая кроватка была гробом, а желтая комнатка — могилой. Понять это было трудно. Она никак не могла постичь, что все это происходит с ней, что это ее завернули в саван и опустили в могилу. Нет, наверное, все-таки она лежит дома в своей кровати, а все остальное ей пригрезилось. Наверняка вскоре окажется, что это сон, и все станет, как было.
Наконец-то она нашла объяснение происходящему. «Мне часто снятся странные сны, — подумала она, — и теперь я вижу именно такой сон». Она удовлетворенно вздохнула и снова улеглась в гроб. Она была совершенно убеждена, что это ее девичья кровать, которая и впрямь была очень узка.
Все это время далекарлиец стоял в могиле, у самых ног Ингрид. Он находился всего на расстоянии нескольких локтей от нее, но она его не видела. И вовсе не потому, что, как только мертвая в гробу открыла глаза и зашевелилась, он забился в угол, стараясь стать как можно незаметнее. Она, наверное, все-таки смогла бы его увидеть, несмотря на то, что он загородился крышкой гроба, как ширмой, но глаза ее застилала мутная пелена, и она видела ясно лишь то, что находилось прямо перед ней.
Ингрид не могла даже видеть песчаные стены вокруг. Солнце она принимала за огромную люстру, а крону дерева — за потолок.
Бедняга далекарлиец стоял, дожидаясь, когда нечто, шевелящееся в гробу, уберется восвояси. Он иначе и не мыслил, что все это произойдет само собой. Оно ведь стучало, значит, хотело выйти вон. Он долго стоял, загородившись крышкой гроба, ожидая, когда оно уйдет. Он выглянул в надежде, что его уже нет. Но оно не шевелилось и продолжало лежать на своем ложе из стружек.
Он был раздосадован, ему не терпелось положить этому конец. Давно уже его скрипка не говорила так чудесно, как сегодня, и он жаждал снова усесться с нею в тишине и покое.
Ингрид, которая стала было снова засыпать, вдруг услышала, как к ней обращаются на певучем далекарлийском диалекте:
— По-моему, тебе пора убраться отсюда.
Произнеся эту фразу, он снова спрятал голову. От своей смелой выходки он дрожал так, что чуть не выронил крышку гроба из рук.
Мутная пелена, застилавшая взор Ингрид, окончательно упала с ее глаз, как только она услышала человеческую речь. Она увидела человека, скорчившегося в углу могилы и держащего перед собой крышку гроба. И в ту же минуту ей стало ясно, что она не может больше внушать себе, будто все это сон. Это, безусловно, явь, и надо согласиться с этим. Выходит, что гроб и вправду гроб, а могила и вправду могила. А сама Ингрид всего лишь несколько минут назад была не чем иным, как завернутым в саван и опущенным в могилу трупом.
И тут ее впервые обуял ужас от того, что с ней произошло. Подумать только, она ведь и впрямь могла быть мертвой в эту минуту. Она могла бы стать безобразным, гниющим трупом. Ее опустили в могилу, чтобы затем засыпать землей и песком, и цена ей была бы тогда не более чем горсточке праха. Она стала бы ненужным хламом. Ее ели бы черви. И никому не было бы до нее дела.
Ингрид почувствовала бесконечное облегчение оттого, что в этот жуткий миг рядом с нею оказалось человеческое существо. Она узнала Козла еще тогда, когда он высунул голову из-за крышки. Он часто бывал в пасторском доме, и она его нисколько не боялась. Она хотела, чтобы он подошел к ней. Ее не смущало то, что перед ней всего лишь жалкий дурачок. Во всяком случае, это был живой человек. Она хотела, чтобы он приблизился к ней и она могла бы почувствовать, что принадлежит к миру живых, а не мертвецов.
— Подойди же ко мне, Бога ради! — произнесла она дрожащим от слез голосом. Она села в гробу и протянула к нему руки.
Но далекарлиец был себе на уме.
Раз ей так хочется, чтобы он подошел, он поставит свои условия.
— Я подойду, если ты уберешься отсюда, — сказал он.
Ингрид попыталась сразу же исполнить его желание, но она была туго запеленута в саван, и подняться на ноги ей было трудно.
— Подойди и помоги мне, — сказала она. Отчасти она сказала так из страха, отчасти оттого, что руки и ноги у нее были точно скованы. Без помощи какого-нибудь живого существа ей не обойтись. Он и впрямь подошел к ней, протиснувшись между гробом и стеной могилы. Он наклонился над ней, поднял ее из могилы и посадил на траву около ямы. Сама не сознавая, что делает, Ингрид обвила обеими руками его шею, положила голову ему на плечо и всхлипнула. Потом она и сама не понимала, как могла так поступить и почему нисколько его не испугалась. Наверное, тут была и радость из-за того, что подле нее живое существо, и благодарность за то, что он спас ее.
Великий Боже, что стало бы с нею, не случись тут этот человек! Это ведь он снял крышку с гроба и тем вернул ее к жизни. Она не знала, как все произошло, но не сомневалась в том, что это он, и никто иной, открыл гроб. А что было бы с нею, если бы он этого не сделал? Она очнулась бы, закрытая в черном гробу. Она стала бы стучать, взывать о помощи. Кто услышал бы ее, лежащую под землей на глубине шести футов? Ингрид не решалась даже додумать эту мысль, она лишь была полна благодарности за свое спасение. Ей нужно было кого-нибудь благодарить. Она должна была прислонить голову к чьему-нибудь плечу и плакать от благодарности.
