Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады
Он протянул руки, словно хотел меня обнять. Весь внутренне сжавшись от невыразимого отвращения, я подошел ближе и склонился к нему. Но он лишь притянул меня к себе и зашептал в самое ухо:
— Ты мне верь, je suis bon bougre, moi.[9] Я утащу наш секрет в преисподнюю и поделюсь им с сатаной.
Для чего повторять здесь его грубые и пошлые слова? Все мысли его в этот час были полны благородства, но выразить их он умел лишь языком площадной шутки. Несколько времени спустя он велел мне позвать доктора и, когда тот вошел, слегка приподнялся на постели, указал сперва на себя, потом на меня — а я стоял рядом и уже не сдерживал слез — и ломаным английским языком повторил несколько раз:
— Друзья... друзья... друзья, черт побери!
К великому моему изумлению, доктор, видимо, был очень тронут. Он закивал, короткие кудряшки парика затряслись на его маленькой голове, и он несколько раз кряду повторил на каком-то подобии французского:
— Да-да, Джонни... я понимай.
После этого Гогла пожал мне руку, снова меня обнял, и, всхлипывая, как малый ребенок, я вышел.
Как часто мне случалось видеть, что самые отпетые головы расставались с жизнью достойнейшим образом! Тут есть чему позавидовать. Пока Гогла был жив, его терпеть не могли; в последние же три дня своей поразительной стойкостью и самоотвержением он завоевал все сердца, и когда в тот же вечер по замку разнеслась весть, что его не стало, все заговорили вполголоса, точно в доме, погруженном в траур.
А я словно обезумел; я не мог более думать о том, что тревожило меня прежде; право, не знаю, что на меня нашло; пробудившись на другое утро, я вновь стал самим собой, но в тот вечер меня обуяла угрюмая ярость. Я убил его, он же сделал все, что только мог, чтобы меня защитить; его страшная улыбка стояла у меня перед глазами. И такими нелепыми и бесполезными казались сейчас эти угрызения совести, что мне довольно было взгляда или слова, чтобы вновь затеять с кем-нибудь ссору. Наверное, все это было написано у меня на лице, и когда несколько времени спустя я повстречал доктора, отдал честь и обратился к нему, он поглядел на меня удивленно и сочувственно.
Я спросил его, правда ли, что Гогла не стало.
— Да, — отвечал он, — ваш приятель умер.
— Он очень страдал?
— Нисколько. Уснул мирным сном, — сказал доктор. Еще посмотрел на меня и полез в кармашек для часов. — Вот возьмите! И не стоит горевать понапрасну, — сказал он, сунул мне в руку серебряный двухпенсовик и пошел своей дорогой.
Мне следовало бы заключить эту монетку в рамку и повесить на стену, ибо, сколько я знаю, то был единственный случай, когда этот человек поддался чувству милосердия. Я же постоял, поглядел на монету и, поняв его ошибку, горько рассмеялся, потом отошел к крепостной стене и зашвырнул монету подальше, точно то была цена крови. Смеркалось. В глубине цветущей долины спешили по Принцесс-стрит фонарщики, каждый с лесенкой и фонарем, и я угрюмо следил за ними сквозь амбразуру. Неожиданно чья-то рука опустилась мне на плечо, и я обернулся. То был майор Шевеникс, во фраке, с безупречно повязанным галстуком. В умении одеваться ему никак нельзя было отказать.
— Я не сомневался, что это вы, Шандивер, — сказал он. — Итак, он умер?
Я кивнул.
— Ну-ну, не надо унывать. Разумеется, это весьма прискорбно, весьма тягостно и все такое. Но, знаете ли, для нас с вами это совсем не так плохо. Теперь, когда его уже нет, и притом что перед кончиной вы его навестили, я совершенно успокоился.
Стало быть, своей жизнью я снова должен быть обязан Гогла.
— Я предпочел бы этого не касаться, — сказал я.
— Хорошо, только еще одно слово, и я не стану больше об этом упоминать. Из-за чего вы дрались?
— Ах, ну из-за чего дерутся мужчины! — воскликнул я.
— Женщина?
Я пожал плечами.
— Вот так штука! — сказал Шевеникс. — Никак не ждал, что он способен влюбиться.
И тут мое дурное настроение прорвалось наружу.
— Он! — воскликнул я. — Да он ни разу не посмел с нею заговорить... только и знал, что смотрел на нее да изрыгал мерзкие оскорбления! Быть может, она как-нибудь и подала ему шесть пенсов; если так, доброта ее, возможно, еще откроет ему дорогу на небеса!
Тут я заметил, как испытующе смотрит на меня майор, и замолчал на полуслове.
— Ну, ну, Шандивер, покойной ночи! Приходите ко мне завтра во время завтрака, и мы побеседуем о чем-нибудь другом.
Должен признать, что он держался не так уж плохо; с тех пор прошло много времени, и теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю, что он держался просто хорошо.
ГЛАВА IV
СЕНТ-ИВ ПОЛУЧАЕТ ПАЧКУ АССИГНАЦИЙ
Однажды утром, вскоре после дуэли, я с удивлением заметил, что меня пристально разглядывает какой-то незнакомец в штатском. Это был господин средних лет; я увидел багровое лицо, круглые темные глаза под потешными клочковатыми бровями и выпуклый лоб; одет он был просто, строго, наподобие квакера. Однако глядел уверенно и независимо, как человек преуспевающий. Вероятно, стоя поодаль, он рассматривал меня уже изрядное время, так как между нами на казенной части орудия преспокойно сидел воробей. Едва взгляды наши встретились, незнакомец подошел ближе и обратился ко мне по-французски; говорил он бегло, но с чудовищным акцентом.
— Я имею честь говорить с мсье виконтом Энном де Керуалем де Сент-Ивом? — спросил он.
— Видите ли, сам я так себя не называю, — отвечал я, — но если пожелаю, имею на это право. В настоящее время я именуюсь просто Шандивер. К вашим услугам, сэр. Это фамилия моей матери, и она вполне подводит солдату.
— По-моему, это не совсем так, — возразил незнакомец. — Сколько я помню, у вашей матушки тоже был титул. Она звалась Флоримонда де Шандивер.
— Опять ваша правда! — сказал я. — И мне чрезвычайно приятно повстречать человека, столь хорошо осведомленного о моей родословной. А вы, сэр, тоже знатного рода?
Я задал этот вопрос крайне высокомерным тоном, отчасти, чтобы скрыть безмерное любопытство, которое пробудил во мне странный посетитель, отчасти же потому, что в устах рядового солдата в арестантской одежде это, разумеется, звучало смешно и ни с чем не сообразно.
Он, видно, тоже так подумал и засмеялся.
— Нет, сэр, — возразил он, на сей раз по-английски. — Я не знатного рода, как вы изволили выразиться, а всего лишь обыкновенный смертный, что, впрочем, равняет меня с любыми самыми родовитыми господами. Я просто мистер Роумен, Дэниел Роумен, лондонский стряпчий, к вашим услугам, сэр, и, что, вероятно, заинтересует вас куда больше, приехал я сюда по поручению графа — вашего двоюродного деда.
— Как! — воскликнул я. — Неужто мсье де Керуаль де Сент-Ив помнит о существовании столь незначительной персоны, как я, и неужто он снизошел до того, чтобы считать родней наполеоновского солдата?
— Вы отлично говорите по-английски, — заметил мой гость.
— Это мой второй язык с детства, — сказал я. — Няня моя была англичанка, отец говорил со мною по-английски, а завершил мое образование ваш соотечественник, мой дорогой друг мистер Вайкери.
На лице законника выразился живейший интерес.
— Как! — воскликнул он. — Вы знали несчастного Вайкери?
— Больше года, — сказал я, — и долгие месяцы делил с ним его убежище.
— А я служил у него в конторе и стал его преемником. Превосходный был человек! Он поехал в эту проклятую страну по делам мсье де Керуаля, и ему так и не суждено было воротиться. Вы, часом, не знаете, сэр, каков был его конец?
— Увы, знаю, — отвечал я. — По несчастью, он попал в руки шайки разбойников, мы их называем chauffeurs.[10] Скажу коротко: его пытали, и он умер в тяжких мучениях. Вот смотрите, — прибавил я, сбрасывая башмак (чулок у меня не было), — я был тогда еще ребенком, и смотрите, как они со мною обошлись.
Он поглядел на след старого ожога, и лицо его исказилось.
— Ужасный народ! — пробормотал он негромко, но я все же услышал.
— О, да, англичанин может позволить себе такое суждение, — вежливо отозвался я.
Вот так квитался я с этой легковерной нацией. Девять из десяти наших посетителей приняли бы мои слова за чистую монету, за свидетельство моего здравомыслия, но, видно, лондонский законник был поумней их.
— А вы, я вижу, не так-то глупы, — сказал он.
— Да, — отвечал я, — не вовсе дурак.
— И, однако, лучше не давать воли иронии, — продолжал он. — Это — опасное оружие. Ваш двоюродный дед, сколько я понимаю, всегда был к нему привержен, и теперь почти уже невозможно понять, шутит ли он или говорит серьезно.
— Кстати, позвольте задать вам несколько вопросов, которые, я полагаю, вы сочтете вполне естественными, — сказал я. — Чему я обязан удовольствием видеть вас в этой моей обители? Как вы меня узнали? И откуда вам стало известно, что я нахожусь здесь?
