Эмиль Золя - Госпожа Сурдис
Вот почему она была вынуждена заканчивать работу в спешке, затыкать все дыры, оставляемые Фердинандом. Когда он впадал в бешенство от сознания своего бессилия, руки его начинали так дрожать, что кисть выскальзывала из них; тогда он отступался, и ей приходилось самостоятельно заканчивать картину. Но Адель никогда не зазнавалась. Она всегда уверяла мужа, что она всего лишь ученица, и только выполняет его задания и указания. Адель все еще преклонялась перед талантом Фердинанда и непритворно им восторгалась. Инстинкт подсказывал ей, что, несмотря на упадок, в каком он находился, он все же оставался главой их союза. Без него она не могла бы создавать такие большие полотна.
Ренкен, от которого, как и от остальных художников, супруги скрывали истину, недоумевал, наблюдая со все возрастающим изумлением за этой медленной подменой мужского темперамента женским.
Он не мог оказать, что Фердинанд на плохом пути, — ведь он неустанно творил, но творчество его развивалось в такой форме, которая вначале не была ему присуща. Его первая картина «Прогулка» была преисполнена живой, яркой и остроумной непосредственности, а в последующих произведениях все это постепенно испарилось; теперь они расплывались в каком-то месиве неуловимой изнеженности и жеманности. Эта манера, может быть, и не была лишена приятности, но становилась все более и более банальной.
В то же время это была та же рука, по крайней мере Ренкен мог бы в этом поклясться, — до такой степени Адель благодаря своему виртуозному мастерству восприняла манеру письма своего мужа. Она обладала способностью в совершенстве разбираться в технике других художников и в точности воспроизводить ее.
К тому же в картинах Фердинанда появился некоторый привкус пуританизма, буржуазной корректности, и это не могло не оскорблять старого Ренкена. Прежде он восторгался тем, что талант его юного друга гибок и чужд банальности, теперь Ренкена раздражали натянутость, преувеличенная стыдливость и чопорность его живописи.
Однажды в компании художников он вспылил не на шутку и раскричался:
— Этот чертов Сурдис становится комедиантом… Кто из вас видел его последнее полотно? Что, у этого парня крови не осталось в венах? Девки его вымотали! Увы! вечная история! Совершенно теряют голову из-за какой-нибудь мерзавки… И знаете, что бесит меня больше всего? Ведь работает-то он no-прежнему мастерски, великолепно! Можете смеяться надо мной сколько вам угодно! Я был уверен, что он кончит мазней, как это бывает с падшим человеком… Ничего подобного. Как будто бы он нашел автомат, который работает за него с аккуратностью машины, — пошло и быстро. Это — гибель! Он конченный человек, так как он не способен на ошибки в искусстве.
Художники, привыкшие к парадоксальным выходкам Ренкена, рассмеялись. Но он-то знал, насколько прав, и сожалел о Фердинанде, потому что искренне его любил.
На следующий день Ренкен отправился на улицу Дассас. Ключ торчал в двери, он решился войти не постучавшись и остановился как вкопанный. Фердинанда не было дома. Перед мольбертом стояла Адель, торопливо заканчивая картину, о которой уже давно было объявлено в прессе. Она была так поглощена работой, что не услышала, как открылась дверь, она не знала, что прислуга, возвратившись домой, оставила свой ключ в двери. Ошеломленный Ренкен мог наблюдать работу Адели несколько минут. Она работала быстро, уверенно, и это говорило о том, что она уже набила руку. У нее была ловкая, беглая сноровка того самого, хорошо отрегулированного автомата, о котором Ренкен говорил накануне. Мгновенно он понял все, и его замешательство было тем сильнее, чем глубже он сознавал свою нескромность. Он попытался уйти, чтобы вернуться постучавшись, но Адель внезапно обернулась.
— Это вы! — вскрикнула она. — Как вы здесь очутились, каким образом вы вошли?
Кровь прилила к ее лицу. Ренкен, смущенный не менее, чем она, стал уверять ее, что только что вошел. Потом до его сознания дошло, что, если он умолчит о виденном, его положение станет еще более неловким.
— Видно, вас приперли, и тебе пришлось помочь немного Фердинанду, — сказал он как только мог благодушно.
Она уже овладела собой, лицо ее приняло обычный восковой оттенок, и ответ прозвучал совсем спокойно.
— Да, эту картину необходимо было сдать еще в понедельник, а Фердинанда опять мучили боли… О! я сделала только несколько мазков.
Но Адель не заблуждалась: провести такого человека, как Ренкен, было невозможно. Она стояла неподвижно, держа в руках палитру и кисти. Тогда он принужден был сказать ей:
— Я не хочу тебя стеснять. Продолжай.
Она пристально смотрела на него несколько секунд, потом решилась. Теперь он знает все; к чему притворяться дальше? И так как она обещала сдать картину в тот самый день, она принялась писать, работая с чисто мужской сноровкой. Когда Фердинанд вернулся, он был потрясен, увидев Ренкена: старый художник сидел за спиной Адели и наблюдал, как она пишет. Но усталость притупила чувства Фердинанда. Вздыхая, он опустился в изнеможении около Ренкена.
Воцарилось молчание; Фердинанд не чувствовал потребности вдаваться в объяснения — все и так было ясно, и это не причиняло ему страданий. Адель, поднявшись на цыпочки, малевала широкими мазками, освещая на картине небо. Глядя на нее, Фердинанд нагнулся к Ренкену и сказал с неподдельной гордостью:
— Знаете ли, мой милый, она гораздо сильнее меня… О, какое мастерство! Как она владеет техникой живописи!
Когда Ренкен, донельзя возмущенный, спускался с лестницы, он разговаривал вслух сам с собой:
— Еще один отпетый!.. Она не допустит его до полного падения, но никогда уже не позволит ему воспарить. Он — пропащий человек.
IVПрошло несколько лет. Сурдисы купили в Меркере маленький домик, сад которого выходил на бульвар Майль. Вначале они приезжали туда в летние месяцы в июле и августе, опасаясь от парижской духоты.
Для них это было как бы всегда готовое убежище. Но мало-помалу они стали жить там более продолжительное время. И по мере того как они устраивались в Меркере, Париж становился для них все менее необходимым.
Дом был очень тесен, и они построили в саду просторную мастерскую, которая вскоре обросла множеством пристроек. Теперь они ездили в Париж как на каникулы — на два или три зимних месяца, не больше. Они обосновались в Меркере. В Париже у них было только временное пристанище на улице Клиши, в их собственном доме.
Это переселение в провинцию совершилось само собой, без заранее обдуманного плана. Когда знакомые выражали им свое удивление, Адель ссылалась на пошатнувшееся здоровье Фердинанда. Послушать ее, так она принуждена была уступить необходимости поместить своего мужа в благоприятную обстановку: он ведь так нуждался в покое и свежем воздухе.
На самом же деле она удовлетворяла свое давнишнее желание, осуществляла свою самую сокровенную мечту. Когда, молоденькой девушкой, она глядела часами на сырую мостовую площади Коллежа, то, предаваясь бурной фантазии, видела себя в Париже, в ореоле славы, упивалась громкими аплодисментами, популярностью своего прославленного имени; но мечты возвращали ее всегда обратно в Меркер, и самым сладостным ей представлялось почтительное изумление здешних обитателей перед достигнутым ею величием.
Здесь она родилась. Здесь зародились ее мечты о славе. Никакие почести, оказанные ей в салонах Парижа, не удовлетворяли ее тщеславие так сильно, как оцепенелое почтение меркерских кумушек, торчавших у дверей своих домов, когда она проходила мимо них под руку с мужем.
Она навсегда осталась мещанкой и провинциалкой. Ее интересовало прежде всего, что думают в ее маленьком городке по поводу славы ее мужа. При возвращении в Меркер сердце ее радостно трепетало; только там она испытывала подлинное опьянение своей известностью, сравнивая ее с той безвестностью, в которой раньше влачила здесь существование. Мать ее умерла, со времени ее смерти прошло уже десять лет. Адель возвращалась в Меркер только для того, чтобы пережить ощущение своей юности — окунуться в эту замороженную жизнь, где она так долго прозябала.
К тому времени слава Фердинанда Сурдиса достигла предела. К пятидесяти годам художник получил все возможные почести, все возможные знаки отличия, все существующие медали, кресты и титулы. Он был кавалером ордена Почетного легиона и уже несколько лет состоял членом Академии.
Только его материальное благосостояние могло еще расти, так как пресса и та уже истощила свои хвалы. Сложились готовые формулы, которые обычно служили для восхваления его таланта: его называли плодовитым мастером, утонченным чародеем, покорителем сердец.
Но все это, казалось, уже не трогало Сурдиса, он стал ко всему равнодушен и относился к своей славе, как к старому надоевшему платью. Когда он проходил по городу, сгорбленный, с безучастным потухшим взглядом, жители Меркера не могли прийти в себя от почтительного изумления, они с трудом представляли себе, как этот тощий усталый господин мог наделать столько шума в столице.
