Франс Силланпяя - Люди в летней ночи
Это маленькое нежное воспоминание чрезвычайно деликатно. Оно появляется только тогда, когда мир вокруг дышит в лад с ним и словно нуждается в нем для полноты настроения. Тогда оно является, и особенная его прелесть состоит в том, что от явления до явления его как бы не существует вовсе.
Качалка все раскачивается, а мелодия временами стремится прозвучать высоким дискантом. Такое с Элиасом Малкамяки делается со вчерашнего дня, словно то вчера еще не кончилось, еще длится тот же долгий час, могущий завершиться только одним. Расставшись накануне вечером с приятелем, Элиас не вернулся тотчас к себе домой, но, перейдя городскую заставу, отправился бродить и, взобравшись на холм, смотрел оттуда на город, казавшийся нарисованным между небом, землей и морем. И эта картина города тоже была сочувственной поверенной его тайны, она уже все знала. Рано утром он двинулся в путь, и вот этот долгий час все еще длился.
Элиас увиделся с матерью, пережил несколько особенных мгновений, с нею связанных, потом сидел в качалке и ждал. Ждал прихода вечера, ждал мягких ночных сумерек. Его воображение волновали трогательные картины: линия горизонта над холмистой грядой и там, на этой гряде, одна прогалина, откуда виден лежащий внизу двор, крыша избы, тропинка к амбару…
Его сердце подпрыгнуло и остановилось — он увидел в окно, кто идет. — Идет сюда! — Уже слышны шаги, он метнулся в горницу. На мгновение перестал слышать бешеный стук сердца. Замер, словно в ожидании выстрела. Потом прозвучал голос.
Глядя в окно, он не обманулся насчет того нового выражения, которое прошедшая зима придала лицу и взгляду гостьи.
Весна Люйли Корке
Снег этой весной сошел быстро. Зима спала, как пелена с глаз, растаяла, не сходя с места, и скоро показалась такой же далекой, как все предыдущие зимы. Отличительная черта зимы — неподвижность, все замирает на своих местах — и материя и дух. Бредущий среди зимы человек передвигается словно по пустыне, вокруг него однообразная и однородная пустота, и порой его посещает чувство, что здешнее время или, скорее, безвременье началось безмерно давно и отныне пребудет вовеки. В разгар зимы в человеке не шевельнется ни единая живая весенняя мечта. Мечты проснутся лишь тогда, когда хоть один из органов чувств человека распознает первые признаки весны.
Зима для Люйли Корке миновала вполне незаметно, так что, ощутив приближение весны, она просто проснулась — или так ей казалось. Ее глаза, разумеется, видели, что творилось в природе в эти последние недели, но мысль скользила мимо, не захватывая ничего из внешнего мира. Тайные слезы, проливавшиеся день за днем в начале осени, усыпили мысль, и так наступила в их доме зимняя тишина; жужжание прялки, мелкие домашние дела, занимавшие день от утренней до вечерней зари, проходили медлительной чередой, не тревожащей сон ее мысли. Кто-то говорил, что нынче Сретение, потом — что Благовещение, и в эту пору на полу, на косяках окон стал появляться к вечеру какой-то теплый сочувственный свет, который непостижимым образом вызвал из глубин и воскресил в памяти давнее детское ощущение, воспоминание, не имевшее ни времени, ни места… Такое и вправду затуманивает разум, но в то же время действует умягчающе, и, очнувшись, чтобы приняться за работу, человек чувствует внутри сладкую расслабленность, как после слез. Этот нечаянный луч, столь сочувственно-благожелательный, что, проливаясь сквозь оконный переплет, слепит глаза и на миг стремится приковать к себе расширенный взгляд темных глаз, этот луч, однако, не мог в начале весны разбудить душу, усыпленную в слезах в сумрачную осеннюю пору ее духом-покровителем. Люйли взглядывала на пятно света, если бывала одна в избе, и принималась снова за работу — чесать шерсть.
Но что не удалось мартовскому дню, сумел сделать апрельский вечер.
Зимой Люйли Корке пряла шерстяную пряжу, собираясь потом ткать. Изготавливались початки, смолкало жужжание прялки, сменяясь скрипом мотовила; готовая нитка наматывалась на рожки, двигались пальцы и губы девушки, отсчитывавшей обороты. Когда оба початка перематывались, тонкие пальцы перевязывали пасмо, сгибали подвижный рожок мотовила, и моток соскальзывал на запястья пряхи, чтобы проворно смотаться в клубок и отправиться в сенной чулан, в корзину из дранки. В апреле клубки уже переполняли корзину, далеко высовываясь за ее края. И мать раза два вскользь промолвила, что шерсти довольно, что впору ее красить… Как-то вечером в среду Люйли тихо порадовалась тому, что «вот этот моток, верно, последний».
У Люйли оставался почти час свободного времени до ужина. Она медленно прошла по двору, мешкая в лучах неяркого света, и остановилась за углом кухни, словно кто-то подал ей тайный знак — весть о лете. Во всем ее облике виднелась неуверенность и непривычка к нынешней праздности. Руки, лицо, даже складки ее передника дышали прилежным трудолюбием, словно всю ее целиком окутывал будничный домашний воздух. Но вокруг разливался апрельский вечер, творивший на земле неисчислимые красоты — те, что длятся лишь миг и тут же сменяются новыми, успевая порадовать разве что гаснущую вечернюю зарю, оставляющую их на земле после себя. Осины во дворе усыпаны лопающимися почками, бурый крап которых делает приметнее лиловый тон неба. Это изысканно-нежное сочетание цветов — самая первая, чистая весенняя греза, которой предается природа прозрачным апрельским вечером. Широкий простор кругом еще не облагорожен, еще видны черная земля, коряги, мертвая прошлогодняя трава, голая деревня внизу и вспухший свинцово-серый лед на озере. Там обитает унылая часть весеннего настроения, оттуда она смотрит взглядом изнемогающей зимы, снизу вверх, на парящие в вышине осины, на девушку возле них — на Люйли Корке. Ей она тщится напомнить об ушедших месяцах, у нее просит немного сочувствия к себе, уходящей. И в глазах девушки на миг появляется печаль. Она думает: «…зима… зима…», взгляд ее расширяется, а в груди просыпается нежная жалость оттого, что она одна-одинешенька. Это обретенное ею душевное богатство, дающее силу, как глубокий покойный сон. Но сила темна и тяжела, и вслед за утихшим волнением может пролиться медленными слезами… но не теперь, когда глаза Люйли устремлены на всходы ржи, чья радостная зелень живит душу. И, словно напоминая ей о более близком, весело вспыхивает огонь в топящейся бане.
Изба, и двор, и весь их родной домашний строй вдруг разом вошли в сознание девушки. Глаз любовно отмечал знакомые особенности стен и потертых ступенек крыльца. Во всем, что окружало, словно таилась притягательная сила, неуловимая для взгляда, исчезавшая, едва взгляд чудесных глаз обращался в ту сторону. Позади избы по-прежнему проживал северный холод, а окна горницы без выражения смотрели прямо перед собой, на луг, напоминая человека, который, не держа ни на кого зла, все же хочет немного побыть один. Туда не дотягивались закатные отблески, но, оставаясь здесь, по эту сторону, они безраздельно царили в атмосфере и настроении усадьбы. Вся округа словно обратилась лицом на запад, в сторону заходящего солнца, вперила в него взгляд и не желала оглядываться.
Вечер убывал по мере того, как в воздухе сгущались сумерки и яснее обозначалось зарево заката. На его фоне четко и холодно проступили обнаженные верхушки ольхи, заросли которой тянулись вдоль Корке, окаймляя спускавшийся со склона к деревне и озеру лес. Лес простирался до самого мыса, завершаясь на его оконечности пышными кустами чернотала. Они стояли в стороне, особняком от лесной толпы, как особы утонченные, прекрасные собой, гибко-изогнутые и заметные издалека. Возле них даже серый лед был окрашен в изысканные тона, а за ними открывалось взору то не выразимое словами событие, отголоском которого и было особое настроение во дворе усадьбы. Два дрозда прилетали туда, покрикивая хором, и, оттого что они летели высоко, солнечные лучи успели позолотить перья на их брюшках. В их изящных голосах словно была видна эта позолота.
Темноглазая дочь хозяев Корке сидела на низенькой скамеечке в бане перед очагом. Неровное пламя освещало ее лицо с левой стороны, и крохотные огневые блики плясали в ее глазах, неотрывно глядящих на прозрачный вечер сквозь квадратное оконце в четыре стекла. Она была словно воплощением навсегда поселившейся здесь грезы. Воздух в бане начал проясняться, дым унялся и завис над грезящей головкой ровной легкой пеленой, которая тихо, едва заметно уплывала наружу в щель под дверной притолокой. Огонь горел ровно и не привлекал внимания. Не было ни слышно, ни видно ничего, что нарушало бы покой; все сущее неотступными, беззвучными увещеваниями силилось задержать наступающее мгновение. Треугольный мотылек приник в уголке к стеклу, и его застывший силуэт вырисовывался на фоне неба.
