Эдвард Форстер - Комната с видом на Арно
— Что с ним делать? — сокрушался Эмерсон. — Он приехал в Италию, приехал развлечься, а ведет себя… ведет себя, как тот ребенок, что расшибся о надгробие. А? Что вы говорите?
Но Люси молчала. Неожиданно Эмерсон сказал:
— Только не делайте глупостей. Я не могу настаивать, чтобы вы полюбили моего мальчика, но я уверен, что вы можете попытаться понять его. Вы почти его возраста, но если дадите волю своим чувствам, то все же сохраните благоразумие. Вы могли бы мне помочь. Он так плохо знает женщин, а у вас есть время. Вы же приехали на несколько недель, не так ли? У вас в голове сумбур, насколько я могу судить по прошлому вечеру. Но позвольте себе раскрыться. Извлеките из глубин своего «я» те мысли, что вам пока непонятны, и осветите их светом солнца — так вы постигнете их смысл. Поняв Джорджа, вы поймете и саму себя. Это принесет добро и вам, и ему.
На эту в высшей степени необычную тираду Люси, увы, так и не смогла найти ответа.
— Я только знаю, в чем его проблема, но не знаю ее причин, — закончил Эмерсон.
— И в чем же? — со страхом спросила Люси, опасаясь услышать какую-нибудь душераздирающую историю.
— Старая песня, — ответил Эмерсон. — Хаос.
— Какой хаос?
— В мироздании хаос. Увы! Нет порядка в мироздании.
Люси была окончательно сбита с толку.
— Мистер Эмерсон, что вы имеете в виду?
Своим обычным голосом, так, что Люси даже не поняла, что он читает стихи, Эмерсон произнес:
Увы! Ни надежды, ни страха,
Ни Бога в пустых небесах.
Восстав на мгновенье из праха,
Ты вновь обратишься во прах.
— Мы с Джорджем оба знаем это, но почему он так от этого расстраивается? Нам известно, что мы рождены из праха и что вернемся в прах, известно, что жизнь есть не что иное, как некое недоразумение, странный и нелепый узелок на гладкой ткани Вселенной. Но почему это знание должно нас ввергать в уныние? Будем любить друг друга, работать и радоваться — жизни и работе! Не верю я в эту мировую скорбь.
Мисс Ханичёрч молчаливо согласилась.
— Так заставьте моего мальчика думать так же, как думаем мы. Пусть он поймет, что рядом с вечным «Почему?» находится «Да!» — пусть и временное, ненадежное, если хотите, но — «Да!».
Неожиданно Люси засмеялась. Еще бы не засмеяться! Молодой человек пребывает в меланхолии только оттого, что Вселенная есть хаос, а жизнь — либо прах, либо узелок, либо «Да!», либо еще что-то в этом роде! Есть над чем посмеяться!
— О, прошу простить меня, — поспешила сказать она. — Не подумайте, что я совершенно бесчувственная, но… — И вдруг она заговорила как почтенная матрона: — Вашему сыну нужно занять себя. Разве у него нет какого-нибудь хобби? У меня у самой бывают непонятные страхи, но они моментально развеиваются, стоит мне сесть за фортепиано. А моему брату помогает коллекционирование марок. Может быть, Италия надоела вашему сыну, и вам следует поехать в Альпы или в Шотландию?
Печаль осенила лицо Эмерсона; он мягко дотронулся до плеча Люси. Ее это не испугало, не обеспокоило. Она сочла, что такое впечатление произвел на этого пожилого человека данный ею совет, и он таким образом благодарит ее. И вообще, в его обществе она уже не чувствовала страха — добрый человек, хотя и немного глупый. Ее дух был возбужден — так же, как час назад, как раз перед тем, как ей потерять Бедэкера, было возбуждено ее эстетическое чувство. Джордж, направлявшийся к ним мимо гробниц, казался ей нелепым и достойным жалости. Когда он подошел, тень лежала на его лице.
— Мисс Бартлетт, — произнес он.
— О господи! — воскликнула Люси, придя в себя и вдруг увидев все в совершенно новом свете. — Где? Где она?
— В центральном нефе.
— Понятно. Эти старые сплетницы, мисс Элан, должно быть… — И она осеклась.
— Бедная девочка! — вдруг воскликнул мистер Эмерсон. — Бедная девочка!
С этим она уже не смогла смириться, поскольку именно так она и думала насчет себя.
— Бедная девочка? Никак не пойму, что вы имеете в виду. Мне кажется, со мной все обстоит более чем нормально, уверяю вас. Я абсолютно счастлива и отлично провожу время. Умоляю, не надо надо мной стенать и плакать. В мире и так достаточно печалей, так что не стоит выдумывать новых. Всего хорошего! Благодарю вас за вашу доброту, джентльмены. Вот идет моя кузина. Замечательное утро, не правда ли. А Санта-Кроче — чудесный храм.
И Люси воссоединилась со своей кузиной.
Глава 3. Музыка, фиалки и буква «Ж»
Случилось так, что Люси, находившая обыденную жизнь достаточно хаотичной, а потому непонятной, обладала способностью, открыв крышку фортепиано, вступать в мир более основательный и стабильный. Здесь ей не нужно было выказывать кому-либо свою почтительность или, напротив, демонстрировать свое над кем-то превосходство, не нужно было быть ни рабом, ни бунтарем. Царство музыки — не от мира сего, и оно принимает всех, от кого отвернулся свет, кого отвергли наука и культура. Самая заурядная личность принимается играть и вдруг, без всяких усилий, взлетает в эмпиреи; и мы, удивленные тем, как ловко она ускользнула от нас, смотрим на нее и думаем: как бы мы могли почитать и любить этого человека, если бы он человеческими словами и деяниями изложил нам свои видения и свои переживания. Но способен ли он на это? Некоторые способны, хотя и крайне редко. Люси была совершенно к этому неспособна.
Она не была блестящим виртуозом; ее пассажи, увы, совсем не напоминали нитки жемчуга, а количество верно сыгранных нот вполне соответствовало ее возрасту и обстоятельствам. Не была она похожа и на тех страстных молодых дам, которые обожают под настежь открытыми окнами разыгрывать летними вечерами какие-нибудь особо трагические пьесы. Страсть присутствовала в игре Люси, хотя природу ее и трудно было определить; страсть металась между любовью, ненавистью и ревностью, декорированная всеми нюансами живописного стиля. Трагическое проявлялось в ее игре только своей героической, а если быть более точным, победоносной стороной. Обыденный язык не в состоянии описать, что есть победа. Никто не станет отрицать, что некоторые сонаты Бетховена трагичны, но только от исполнителя зависит, какой аспект трагического в исполнении выйдет на первый план — отчаяние или триумф. Люси всегда делала выбор в пользу последнего.
Дождь, который зарядил как-то после обеда, позволил Люси заняться делом, которое она особенно любила, и после ланча она раскрыла стоявшее в гостиной пансиона Бертолини небольшое задрапированное фортепиано. Несколько гостей собрались было вокруг инструмента, чтобы отдать дань ее игре, но, не получив от пианистки ответа, они удалились в свои комнаты — писать в дневниках или немного соснуть. Люси не обратила внимания ни на старшего Эмерсона, который искал своего сына, ни на мисс Бартлетт, искавшую мисс Лэвиш, ни на мисс Лэвиш, которая никак не могла найти свой портсигар. Как это происходит с истинными исполнителями, Люси возбуждало само прикосновение к клавишам фортепиано: клавиши и сами словно становились пальцами, они ласкали пальцы пианистки, и в этом взаимном прикосновении, а не только в звуках искала Люси и находила удовлетворение своей страсти.
Сидевший незамеченным у окна, мистер Биб размышлял над этой иррациональной составляющей личности мисс Ханичёрч, и ему вспомнился эпизод в Танбридж-Уэллз, когда он впервые открыл для себя эту особенность Люси. Это было во время одного из тех собраний, что устраиваются высшими слоями общества, желающими с приятностью и пользой развлечь слои низшие. На скамейках, почтительно сложив руки на коленях, устроились принадлежащие к приходу мужчины и женщины, которые под руководством своего викария пели хором, декламировали и упражнялись в рисовании обожженной пробкой от бутылки. Среди ожидаемых номеров был номер «Мисс Ханичёрч. Фортепиано. Бетховен», и мистер Биб все силился понять, будет это «Аделаида» или же все-таки «Развалины Афин», когда все существо его потрясли вступительные такты Тридцать второй сонаты, опус сто одиннадцать. На протяжении всего вступления мистера Биба мучила неизвестность — никто не может сказать, что задумал исполнитель, пока не возрастет темп. С первыми же грохочущими звуками главной темы он понял, что происходит нечто из ряда вон выходящее, а в аккордах, которыми завершался опус, явно слышалось победное ликование. Он был рад, что Люси сыграла только первую часть сонаты и ему не пришлось страдать от того, как она путается в лабиринтах шестнадцатых и тридцать вторых. Собравшиеся хлопали все с той же почтительностью. Мистер Биб топал ногами — это было все, чем он мог продемонстрировать меру своего восторга.
— Кто она? — спросил он викария после концерта.
— Кузина одной из моих прихожанок. Я не уверен, что она выбрала уместную случаю пьесу. Бетховен, как правило, так прост и прямолинеен в своих намерениях, что только крайним упрямством исполнителя можно объяснить подобный выбор, и это не может не раздражать.
