Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»
Со своей стороны, мадам Рено разглядывала его густую каштановую шевелюру, рассыпанную по плечам; нравилась ей и его поза, исполненная задумчивой наивности.
О чем же они оба думают, и тот и другая? Едва заговорив, тотчас приумолкли, беседа прервалась.
Мадам Рено все еще стоит у камина, опираясь правым локтем о его мраморное ребро, но при этом отклонившись всем телом немного в сторону; завязки ее чепца распустились, обнажив низ подбородка, левая рука осталась в кармашке шелкового фартука; она полусмежила веки и чуть-чуть улыбается уголком губ — совсем немного, меньше, чем в начале разговора, но теперь улыбка обращена вовнутрь, так что ее никто бы и не приметил. В окна сочится бледный дневной свет, освещая лицо Анри и делая черты лица резче, а лоб — белее; ноги его скрещены под столом, глаза широко распахнуты, словно ему чудится что-то, невидимое взгляду.
— Что это с вами? — наконец подает она голос.
— Со мной? — встрепенулся, словно пробудившись, Анри. — Ничего… Совсем ничего, уверяю вас.
— О чем вы думали?
— Не знаю.
— Вижу, вы рассеянны. Совсем как я: сотню раз на дню ловлю себя на том, что грежу о тысяче самых незначительных бессмысленных пустяков и вечно теряю из-за этого уйму времени.
— И в добрый час, мадам, вы разве не находите, что это время протекает, не задевая нас, так мягко, что в мыслях не остается и следа радости или боли?
— Вы так считаете? — прошептала она.
Он продолжил, не заметив, какой симпатией согреты эти три слова, ибо принадлежал к тем, кто норовит завершать каждую начатую фразу.
— Такие мгновения оставляют в нашем мозгу лишь некую тень, печаль нежного припоминания, и мы любим оживлять ее, когда грустим.
— Как вы правы! — с жаром восклицает она.
— У моего отца в саду росла большая вишня… цветки на ней раскрывались всегда по два. Если б вы знали, как хорошо было засыпать в ее тени! Все считали меня ленивцем и обормотом.
С коротким снисходительным смешком, как если бы перед ней был ребенок, она роняет:
— Быть может, они не так уж были не правы?
— Ну, особенно зимой…
— Ах, зимой!.. И вы тоже? Здесь я похожа на вас, да здравствуют вечера у камелька! Они прямо созданы для тихих бесед!
— И я целыми вечерами сиживал в кресле — один; сколько же дров я перевел за этим занятием!
— Ах, как нам было бы хорошо вдвоем! И меня мсье Рено частенько поругивает из-за того же, но каждому свои радости: я-то в город не выхожу, в свете не появляюсь, я бедная, всеми забытая женщина, живу скромно и уединенно.
— Но почему? — Анри, как может убедиться читатель, уже отваживается задавать собеседнице вопросы, ибо к этому времени они стали немножко друзьями, не потому, что назвали бы себя так, но таков тон их беседы, говорящий сам за себя.
— Почему? — Она задумалась. — Да разве у меня нет мужа, дома?.. И потом, я не люблю светскую жизнь. Свет так зол, низок, так фальшив!
— И я не хожу на балы, они наводят на меня скуку, я в жизни не танцевал.
— Ах, уж это вы напрасно, танцевать надобно по меньшей мере уметь. А вы, значит, настоящий медведь?
И она принимается хохотать, показывая великолепные зубы.
— Право же, это ни в какие ворота!.. Когда человек так молод! — И уже серьезно добавляет:- Ну, потом — то вы переменитесь.
— Откуда вы знаете?
— Так и будет, поверьте мне.
— И когда же?
— Как только вы захотите понравиться какой-нибудь… кому-нибудь.
Она запинается. Анри краснеет.
— Вы так считаете? — бормочет он.
Сделав два шага, она встает прямо перед огнем, вытягивает к пламени одну ногу, потом другую и, стоя, греет подошвы своих черных туфелек, смотрясь в зеркало и приглаживая локоны.
— Какая у вас чудная шкатулочка! — восклицает она, взяв в руки ларчик красного дерева со стальными заклепками, лежавший на каминной полке меж двух медных подсвечников. — А что внутри?
— Там мои письма.
— Вы ведете переписку? Ого! Вы запираете свои письма на ключ? — И она тотчас меняет тему разговора: — Удобно вам в этой комнате?
— Вы сами видите: я ее не покидаю.
— Она и впрямь хороша, совсем как моя внизу; вы ее, наверное, не видели? Никогда туда не входили?
— Никогда.
— Мне эта больше нравится, она просторней; кстати, я здесь довольно долго жила, она была моей до того, как вы приехали сюда.
— Ах! Так вы здесь жили? — переспрашивает он.
— Мне сейчас придется вас покинуть, — вдруг объявляет она. — Сегодня вечером к нам придут гости на обед, надеюсь, вы спуститесь пораньше?
Она отступает от стола Анри, готовая уйти. Но, проходя мимо кровати, останавливается, завидев над ней акварельный портрет.
— Это, кажется, ваша сестра? Вы мне не говорили, что у вас есть сестра. Как ее зовут?
— Луиза.
— Луиза! Мне нравится это имя. Но я не могу рассмотреть ее отсюда. Уже темно, а занавесь мешает.
Она отдергивает к стене полог, закрывающий изножие постели, и, чтобы лучше разглядеть портрет, всем телом подается вперед, так что тюфяк легонько проминается под ее тяжестью.
— Как по-вашему, сестра на вас похожа? — внезапно спрашивает она, оборачиваясь к нему.
Анри, стоя позади нее, рассматривал удерживаемый гребнем тяжелый пук черных волос на ее затылке и спину в коричневом платье; лицо ее, когда она обернулась и глянула через плечо, показалось ему очаровательным, а она между тем снова переспросила, уже почти лежа на его кровати:
— Да ответьте же, она на вас похожа?
— Так говорят.
— Особенно глаза, правда? Голубые, как у вас, — она поочередно разглядывала портрет и физиономию Анри, — и с черными бровями, это редко бывает, и строение лица то же… но мне кажется, волосы у нее светлее ваших.
Она уперлась кулачками в кровать; ее шелковый передник цеплялся за льняное покрывало, коленки, вдавливаясь в коврик, лежавший в ногах постели, стягивали его вниз, и он помаленьку сползал на пол, раскрасневшееся улыбающееся личико сияло вдохновенной пытливостью, обычно полуприкрытые, а теперь широко распахнутые глаза неотрывно смотрели в глаза Анри, и тот также глядел на нее в упор.
Ресницы у нее были длинные и загнутые, зрачки густо-черные, и на их ярком, будто эбеновое дерево, фоне змеилось множество золотистых прожилок, кожа век слегка коричневатая, глаза от этого казались еще больше и словно таяли от любовного изнеможения. Как мне нравятся эти большие глаза тридцатилетних женщин с кожей, едва приметно тронутой желтизной осенней листвы, проступающей ярче на нижнем веке, их взгляд, по-андалузски жгучий, по-матерински нежный, томно медлителен; они то вспыхивают, как факел, то подернуты дымкой, подобно бархату, они способны внезапно раскрыться, метнуть молнию и тотчас вновь укрыться в тени утомленных ресниц.
— Ваш рот, к примеру, — продолжала она, — гораздо меньше и лучше очерчен, более насмешлив… Вы очень любите вашу сестру? И она в вас тоже души не чает, ведь правда? А ваша матушка? Уверена, вы были ужасно избалованным ребенком, вам ни в чем не отказывали, вот уж могу себе представить.
Она перестала разглядывать портрет и направилась к двери, рука ее сжимала ключ. Анри ничего не отвечал.
— Женушка! Женушка! — раздался крик на лестнице.
— Ну вот, до свидания, я покидаю вас, уже четыре часа, бегу переодеваться… Ах, как мы поговорили! Пока-пока, до скорого свидания.
Она торопливо отворила дверь, платье просвистело, будто подхваченное ветерком, Анри слышал, как она бегом спустилась вниз и чуть погодя в ее комнате раздались быстрые шаги.
Анри хотел снова засесть за работу, но уже ничего не было видно, и он решил не возвращаться к прерванным занятиям. Прошелся взад-вперед по комнате, выглянул в сад, понаблюдал, как сгущаются сумерки, перебирая в голове все недавние впечатления, но чутко прислушиваясь, не прошуршит ли юбка, не скрипнет ли паркет под туфелькой.
VIIНаконец он оделся и спустился в гостиную.
Никто из приглашенных еще не явился. Мадам Рено в полном одиночестве сидела в креслах у огня с маленьким плетеным из соломки опахалом в руке и ожидала остальных сотрапезников. Хотя на дворе стоял декабрь, она надела белое платье — бессменный наряд англичанок и нотариусовых жен в захолустье: наряд этот состоял из длинной кружевной пелерины, концы которой перекрещивались спереди, закрывая плечи, казавшиеся шире обычного из-за талии, ставшей, напротив, гораздо уже. Она не надела чепца, но, чтобы несколько обновить прическу, пропустила меж зубцами гребня маленькую золотую цепочку, и та притаилась в волосах, как змея в траве, а застежка на ее конце — вылитая змеиная головка — соскользнула прямо к уху.
— Очень мило с вашей стороны, что вы пришли составить мне компанию.
— Я думал, все уже собрались, — неуклюже брякнул он.
— А иначе вы бы не спустились, — смеясь, заключила мадам Рено.
